Выдача офицеров

Выдача казаков большевикам происходила в южной Австрии в провинции Кернтен (Коринтия), в двух районах, отстоящих друг от друга примерно в 120 километрах. В обеих группах она происходила по общему плану, выработанному английским Командованием, причем все офицеры как Казачьего Стана, так и 15-го корпуса были отделены от казаков в один и тот же день — 28 мая 1945 года, а в последующие дни состоялся насильственный вывоз казаков обеих групп.

Ввиду того, что первый акт обмана и насилия англичан, когда офицеры были вывезены на мнимую конференцию, разыгрался именно в Лиенце и было причиною того, что народная молва наименовала всю казачью трагедию — Лиенцкой.

Между Лиенцем и Обердраубургом стояли три батальона 36-й английской бригады, которые и производили репатриацию казаков.

Со стороны англичан был назначен для связи со штабом походного атамана майор 8-го шотландского батальона Дэвис. На него, как видно из истории этого батальона, была возложена задача "попытаться заставить казаков подчиниться британским распоряжениям", и к этому добавлено: "Это была нелегкая задача".

Здесь надо отметить, что задача эта была возложена на другого майора, но он, зная, что ему придется выдавать большевикам население Казачьего Стана, отказался и, после двоекратного отказа, был разжалован и отправлен на японский фронт. Дэвис же не отказался и, как говорится в официальном английском документе, "долг свой выполнил". А как он его выполнил, знают те, кто пережил кровавые дни Лиенца.

Генерал П.Н. Краснов с супругой был устроен в Лиенце на вилле, предназначенной англичанами для генерала Доманова, но уступленной последним генералу Краснову. Оба генерала были постоянно в дружеском контакте. П.Н. Краснов проявлял интерес ко всему, что касалось казачьих дел, и за несколько дней до 28 мая написал два письма британскому главнокомандующему армией фельдмаршалу Александеру с просьбой обратить внимание на особое положение казачьих войск. На эти письма ответа не было.

До 26 мая 1945 года отношение английского командования к казакам было весьма корректное и доброжелательное, и ничто, казалось, не предвещало грядущей катастрофы. Но в это день произошли два события, каковые как бы предсказывали надвигающуюся трагедию, а именно: к Казачьему банку подъехал английский грузовик с солдатами, которые, сославшись на распоряжение своего начальства, потребовали ключи от кассы, замкнули ее и, погрузив на автомобиль, увезли в неизвестном направлении. Протесты директора банка, его заявление, что в кассе находятся только частные казачьи сбережения, успеха не имели. По его словам, в кассе тогда было около шести миллионов немецких марок и почти столько же итальянских лир — личные деньги казаков.

Одновременно было получено английское распоряжение, в силу которого с 27-го мая все казаки перечислялись на усиленное довольствие и должны были получать полный английский паек, что, конечно, значительно усыпило подозрительность среди казаков и облегчило англичанам выполнение их коварного замысла.

Первой жертвой трагедии был генерал А.Г. Шкуро. Он не принадлежал к Казачьему Стану и не занимал там никакого положения. В Лиенц он прибыл 26 мая и в лагере Пеггец был восторженно принят казаками. А на следующий день, 27-го утром, к Шкуро прибыли два английских офицера и предложили ему, взяв вещи, ехать с ними. И отвезли его, вместе с офицерами, бывшими с ним, в лагерь Шпиталь.

27 мая около 10 часов вечера всем офицерам было приказано сдать револьверы, ранее оставленные им. Хотя это распоряжение угнетающе подействовало на офицеров, но никто не мог отгадать истинную причину отобрания оружия. Лишь одиночки, скорее инстинктивно, но бессознательно чувствовали, что за этим кроется что-то таинственное и недоброе.

На другой день, 28 мая 1945 года к генералу Доманову явился майор Дэвис и приказал от имени британского командования явиться всем офицерам к 1 часу дня по месту сдачи оружия для поездки в Шпиталь на совещание. Походный атаман немедленно разослал приказ командирам частей и окружным атаманам явиться в его штаб.

Все офицеры, военные чиновники и врачи к часу дня должны были собраться на площади перед штабом, откуда автомобилями последуют к английскому генералу, который им сделает какое-то сообщение. Майор Дэвис объявил, что офицерам никаких вещей с собою брать не следует, ибо через 3-4 часа все приедут обратно. В гостиницу к генералу Доманову явился английский генерал и еще раз подтвердил приказ и добавил: "И, пожалуйста, не забудьте передать мою просьбу и старику Краснову".

В 11 часов утра в штаб собрались все командиры частей и окружные атаманы. В 1 час дня к штабу были поданы английские машины, в одну из них сели генералы Краснов и Доманов, к ним попросился английский офицер, которого они радушно пригласили... "Я верю в Бога и Его милость," — произнес генерал Краснов отъезжая.

Когда колонна автомобилей отошла от Лиенца, свыше чем с 2 000 офицеров и чиновников, примерно 18 километров, то остановились около небольшого отряда английской пехоты и танков, которые стояли на дороге. На каждую машину с вывозимыми офицерами стали сзади по два автоматчика и так двинулись далее.

Под этим конвоем все офицеры были направлены в лагерь Шпиталь, обнесенный несколькими рядами колючей проволоки и тщательно охраняемый англичанами с пулеметами и прожекторами.

Поехали все, за малым исключением, поехали не только офицеры, но и два священника и журналист Тарусский, живший в стане как частное лицо, чтобы разделить участь его братьев-офицеров. Остались в части лишь больные офицеры-инвалиды и дежурные, которые на следующий день были выловлены во время обысков по квартирам и отправлены дополнительно. Через несколько дней начались уже поголовные облавы беззащитных людей без различия пола и возраста.

Вывоз офицеров Казачьего Стана 28 мая 1945 года происходил одновременно на всей территории Казачьего Стана от Лиенца до Обердаубурга. Но в разных местах он производился разно. Местами была видна английская стража, местами ее видно не было.

Перед вывозом офицеров по требованию майора Дэвиса ему были переданы списки всех офицеров и по этим спискам в последующие дни англичане вылавливали и отправляли большевикам некоторых из пытавшихся скрыться.

В Шпитале вечером 28 мая английский комендант объявил Доманову, что завтра все будут выданы большевикам. Это произвело потрясающее впечатление. Офицеры срывали погоны, ордена и другие знаки, уничтожали документы и все то, что, по их мнению, могло им повредить.

29 мая к 6-ти часам утра все офицеры собрались на площади лагеря, где два священника протоиереи отец Александр Б. и отец Василий М. начали служить молебен.

В это время прибыли машины, и английские солдаты приказали офицерам садиться в них. Офицеры оказали пассивное сопротивление, взявшись за руки. Их разбивали палками. Схватив первого офицера, они бросили его в машину. Тот выпрыгнул из нее. Тогда его били палками по голове и, окровавленного, вновь вбросили в грузовик. Он выпрыгнул вторично, был сильно избит солдатами и вновь брошен в машину. По-видимому обессилев, он больше не сопротивлялся и лишь с невыразимой тоской смотрел на происходившее.

Случай с этим офицером повлиял на общее настроение. На всех напала какая-то апатия, и они стали грузиться без сопротивления. На каждую машину сажали по 30 человек.

Во время молебна генерал Краснов оставался в своей комнате, сидя у окна барака, которое выходило на площадь. Когда его увидели солдаты, то бросились к окну, но офицеры их оттолкнули и, взяв генерала Краснова на руки, вынесли его через окно в самую гущу молившихся.

К этому времени подвезли два автомобиля с офицерами, вывезенными дополнительно из Лиенца. Около восьми часов утра погрузка была закончена и машины ушли. Трем-четырем человекам удалось скрыться и бежать из Шпиталя и позже рассказать обо всем происшедшем в этом пункте.

Выдача казаков и их семейств

К вечеру 29 мая по лагерям Стана поползли слухи о том, что офицеры выданы большевикам. Дэвис это категорически отрицал, клялся честью английского офицера. А когда увидел, что скрывать истину больше нельзя, стал уверять, что сам был обманут своим начальством, что ему очень тяжело и прочее.

Между тем в Пеггеце собрались не только жители его, но и из станиц и полков для того, чтобы обсудить свое положение и решить, что делать.

Решили в знак протеста объявить голодовку и вывесить черные флаги. Были написаны и развешаны по Пеггецу, а затем и по другим лагерям плакаты с надписью:

"Лучше смерть здесь, чем отправка в СССР".

Когда англичане привезли продукты, казаки не пожелали их принимать. Солдаты свалили их на землю. Казаки поставили стражу для их охраны.

В четыре часа опять приехал в Пеггец Дэвис и был неприятно поражен плакатами и черными флагами. Ему было заявлено, что добровольно никто в СССР не поедет. Он ответил, что ничего сделать не может, что это распоряжение его начальства на основании Ялтинского соглашения.

На все доводы о невозможности возвращения на родину, что это равносильно смерти, Дэвис пожимал плечами и твердил одно, что он только британский солдат, что он должен выполнять распоряжения начальства, что от него это не зависит, что он хочет помочь в том смысле, чтобы не разъединять семейств.

На вопросы, где находятся офицеры, Дэвис упорно отвечал, что не знает, а на вопросы, куда повезут из станиц и полков, отвечал, что передадут другой части.

Когда ему заявили, что ему не верят, так как он лгал, что офицеры поехали на конференцию, он ответил, что дает слово английского офицера, что до 4-х часов дня сам был в этом уверен.

Были составлены петиции английскому королю, папе римскому, архиепископу Кентебрийскому, Черчиллю и другим. Петиции были от женщин, от ученых, от населения Стана и были покрыты тысячами подписей. Они передавались в английский штаб и, очевидно, оттуда никуда пересланы не были. Во всяком случае, когда в целях выяснить, получил ли римский папа петиции, были наведены справки, то получен ответ, что по картотекам ватиканской библиотеки такие петиции там не значатся.

Дэвис в течение 29 мая приезжал в Пеггец еще несколько раз, а вечером объявил, что ввиду католического праздника отправка откладывается на 1-е июня.

30-го мая, в день этого праздника, ни Дэвис, ни командир батальона подполковник Малкольм в Пеггец не приезжали, но от последнего была получена записка с просьбою снять на этот день плакаты и черные флаги. Конечно, это исполнено не было.

Шли томительные дни 30 и 31 мая. В местах расположения казаков шли беспрерывно днем и ночью богослужения. Все хотели, как перед смертью, причаститься. К привозимому англичанами продовольствию никто не притрагивался.

После выдачи офицеров благочинный отец В. Григорьев несколько раз ездил в английскую комендатуру к майору Дэвису, поэтому он был в курсе его распоряжения о репатриации.

30 мая, после обедни, отец Василий через связных объявил по Стану о том, что 31 мая после литургии, которая будет совершена в барачной церкви лагеря Пеггец, он расскажет о всех мероприятиях, осуществленных в целях предотвращения насильственной репатриации.

В назначенное время в лагерной церкви и возле нее собрались несколько тысяч молящихся. Во время литургии, совершаемой собором духовенства, многие из присутствовавших в храме исповедывались (таинство исповеди совершали пять священников) и приобщались Святых Таин, так как сознавали, что их ожидает. После причащения, которое также совершалось несколькими священниками, отец Василий сказал проповедь. Эта проповедь была ответом на ропот, имевший место среди некоторой части казаков, по адресу бывшего руководства Казачьего Стана, которое, по их мнению, привело население Стана к такой ужасной развязке. Отец Василий заявил, что сделал все возможное для предотвращения насильственной репатриации казаков. А потом, после окончания литургии, духовенство вышло крестным ходом на площадь лагеря, ввиду того что все собравшиеся не вмещались в барачной церкви.

Став с духовенством в центре, отец Василий громко прочел текст петиции, врученной ранее майору Дэвису для передачи по адресам, указанным выше. В петиции было разъяснено, что оказавшиеся в Казачьем Стане — это уроженцы бывших казачьих областей России и их семьи, случайно уцелевшие, непримиримые враги коммунизма, боровшиеся с ним с момента его возникновения, побывавшие в советских тюрьмах и концлагерях, раскулаченные, в прошлом лишенные избирательных прав, к которым в последние месяцы, предшествовавшие капитуляции, прибыло из Польши, Чехии, Югославии и других государств, занятых частями красной армии, много беженцев, бывших эмигрантов Белой армии с их семьями; и если боеспособной части населения Стана пришлось в период Второй Мировой войны с оружием в руках, в союзе с немцами, бороться против коммунизма, то лишь потому, что казаки надеялись на помощь меньшего, по их мнению, зла вести борьбу с величайшим злом мирового значения — коммунизмом.

В заключительной части петиции излагалась просьба, чтобы население Стана было отправлено на самые тяжелые каторжные работы в какой-либо части английских владений, но не подвергалось бы выдаче в руки своих злейших врагов, верную, мучительную смерть.

После окончания чтения петиции отец Василий предложил день начала репатриации, то есть первое июня встретить и провести по христиански, а именно: вместе с духовенством, хоругвями и иконами к семи часам утра завтрашнего дня собраться на площади лагеря Пеггец для совершения Богослужения.

После этого собравшиеся стали расходиться, а духовенство возвратилось в барачную церковь. На площади остался один лишь священник, который начал служить молебен. Возле него была небольшая кучка молящихся. Чередуясь, священники служили до вечера, пока не стемнело. Одни молящиеся уходили, а взамен приходили другие. Тем временем юнкера обошли все места расположения казаков и их семейств, которые находились за Дравой, возле своих крытых повозок или палаток, расположенных в лесу или вдоль дороги, на поляне. Они оповещали о предстоящем 1-го июня Богослужении и рекомендовали к назначенному времени собраться всем на площади лагеря, где легче было оказывать организованное сопротивление солдатам в том случае, если они вздумают применить силу в отношении беззащитной толпы молящихся.

Наступила ночь, для многих из обитателей Стана последняя в их жизни.

Подымавшийся над Дравой туман постепенно заволок долину реки, из-за него показавшаяся над вершинами гор в три часа ночи луна была едва видна. Перед рассветом, впервые после окончания войны, тихо прошел по полотну железной дороги в сторону Лиенца большой состав, о чем можно было судить по продолжительному стуку колес вагонов. Стало понятным, для кого он предназначен.

И вот настал день 1-го июня 1945 года. День, который, вместе со словом Лиенц, вписан кровавыми буквами в историю казачества. День этот навсегда останется в памяти как день невероятной жестокости и бесчеловечности, проявленной над беззащитным многочисленным населением Казачьего Стана на реке Драве.

Рано утром, еще до восхода солнца, в разных местах Стана появилось духовенство в облачении. Кое кто из пожилых казаков брал с подвод, на которых находилось имущество походных церквей, или из помещений, оборудованных для этой цели, хоругви и иконы и становился возле.

Привязав к своим подводам или к близ растущим деревьям лошадей, целые семьи присоединялись к ним. Причем у некоторых в руках были иконы, вывезенные с родных мест, которые с таким риском для себя им удавалось хранить десятки лет, живя в богоборческом СССР.

В назначенное время, с пением пасхальных песнопений, так как был послепасхальный период, процессии тронулись, идя по дороге, ведущей к лагерю Пеггец. На пути следования к крестным ходам присоединялись выходившие из леса от своих подвод или палаток казаки и казачки с детьми. По мере приближения к лагерю их становилось все больше и больше. Входя в лагерь через ворота, находившиеся в разных местах его изгороди, крестные ходы становились на его площади вокруг лагерного духовенства, где на земле уже стояли столы, накрытые белыми скатертями, предназначенные при совершении литургии для престола и жертвенника. Те, кто держал в своих руках иконы и хоругви, стали по обеим сторонам духовенства, а два хора расположились сзади. Вокруг стояли несколько тысяч молящихся, а их всех окружали юнкера и молодые казаки, решившие защищать стариков, женщин и детей.

Было ясное солнечное утро, предвещавшее теплый день. Жаворонки, поднявшиеся высоко над посевами ржи, оглашали своим пением воздух. Альпы, окружавшие долину, красовались снежными вершинами и зеленью лесов, растущих ниже, среди которых виднелись живописные австрийские селения и благоустроенные крестьянские дворы. Но все это не восхищало своей красотой.

К девяти часам утра, когда все крестные ходы сошлись, началась Божественная литургия. На этот раз возглавлял духовенство протоиерей отец Владимир Н. (с Кубани) — старик лет 60-ти, окончивший в прошлом два факультета высших учебных заведений. Этот Батюшка был в кадетском корпусе законоучителем и преподавателем русского языка.

Литургию совершали 18 священников, 1 протодиакон и 2 диакона. Семь человек не участвовало в Богослужении, из них уполномоченный отец Василий.

В 10 часов утра (в то время хор пел "Отче наш") через ворота со стороны железнодорожного полотна в лагерь въехало десять английских военных автомашин, крытых брезентами желто-зеленого цвета. Метрах в двадцати от молящихся (в сторону Лиенца) они остановились. Из них выгрузился взвод солдат. Половина их была вооружена легким пехотным оружием — винтовками с примкнутыми штыками, некоторые с автоматами и даже двое с пулеметами. Остальные солдаты держали в своих руках палки длиною примерно метр с четвертью, а толщиною с руку взрослого человека. По команде старшего взвод выстроился в две шеренги. При этом один пулемет, будучи установлен между автомашинами, своим стволом был направлен в сторону молящихся, точно также, как и второй, который пулеметчики поставили сбоку выстроившихся солдат. Старший в течение 10-ти минут им что-то говорил. Очевидно, давал указания, как действовать. В то же самое время в воздухе показалось два самолета, которые стали летать над долиной реки и горами.

Богослужение продолжалось. Говеющие начали причащаться.

По команде старшего солдаты, вооруженные винтовками, быстро направились к толпе и начали стрелять в землю, под ноги молящихся. Пули, попадая в землю, рикошетом отлетали в сторону людей, ранив некоторых в ноги.

После нескольких залпов, когда толпа пришла в замешательство, солдаты, подойдя к толпе с двух сторон под углом, с криком и самой отборной бранью по-английски и по-русски, стали расчищать себе дорогу штыками, стараясь отрезать от толпы часть людей, чтобы потом легче было их хватать. В то же самое время солдаты, вооруженные палками, избивали беззащитных людей, главным образом по головам. От этого люди теряли сознание и, с окровавленными головами, падали на землю.

Молящиеся под натиском солдат стали отходить на запад, выхватывая из рук солдат тех, кого удавалось выхватить. При этом престол и жертвенник были перевернуты. Протодиакон отец Василий Т., дабы не разлить Святые Таины, быстро их выпил. Церковные сосуды и богослужебные книги были в руках священнослужителей.

Тем временем озверевшие солдаты, а их становилось все больше и больше, еще ожесточеннее стали избивать людей. Тех, кто сопротивлялся или вырывался из рук, они кололи штыками или стреляли в них.

В числе первых ударом штыка был убит донской казак, стоявший впереди. Поднялся такой крик, что даже винтовочные выстрелы не были слышны. О них можно было судить по дымку, выходившему из стволов винтовок. На земле лежали убитые, раненые и потерявшие сознание от ударов палок. Их солдаты сейчас же подбирали и бросали в кузова автомашин, подъехавших к тому времени к толпе почти вплотную.

Оглушенные, придя в себя в автомашинах, спрыгивали с них и бежали к окруженным казакам. Солдаты их вновь избивали палками, бросали в автомашины, а при сопротивлении — убивали.

В то время, очевидно по распоряжению англичан, прибыла санитарная автомашина казачьего госпиталя и стала в стороне от английских. Пожилая сестра милосердия, одетая в форму дореволюционного русского Красного Креста, стояла возле и, рыдая, сжимала себе руки.

В нагруженные живыми и мертвыми казаками и казачками автомашины сзади садились по два вооруженных солдата, и машины выезжали из лагеря по направлению Лиенца вдоль железнодорожного полотна.

Тем временем озверевшие солдаты еще с большей настойчивостью стали избивать и хватать людей, стараясь расчистить себе дорогу к духовенству. Толпа под натиском и ударами палок стала расступаться.

Духовенство и те, кто держал в своих руках иконы и хоругви и певчие остались впереди. Воспользовавшись этим, один из солдат ударом штыка выбил из рук одного из священников евангелие. Многие певчие и некоторые из священнослужителей были схвачены и брошены в автомашины. С некоторых из них солдаты здесь же, на площади, срывали облачения, бросали в автомашины. При этом ударом палки по голове был ранен средних лет кубанец И.М., который держал в своих руках образ Богоматери. Сильно рассеченная над левым ухом кожа вместе с волосами свисала на его ухо. Шея, лицо, руки и белая рубаха этого казака, а также край иконы были сильно окровавлены. Другого кубанца — А.М.К., который нес хоругвь святителя Николая, сооруженную в станице Екатериновской, Кубанской области, солдат хотел ударить палкой по голове, но палка, ударив по одной из оконечностей полотна хоругви, сорвала ее, не причинив никакого вреда казаку.

Отец Владимир, оказавшийся впереди казаков, отступил с ними к углу лагеря, огороженному высокой деревянной изгородью, все время осенял крестом солдат, стремившихся его схватить. Когда последние были почти у цели, кто-то из казаков крикнул "ура". Многотысячная толпа стихийно подхватила этот клич. Мощное русское "ура" разнеслось по долине.

Солдаты, предполагая, что казаки бросятся на них, пришли в замешательство и, отбежав быстро к автомашинам, направили винтовки и автоматы в сторону толпы. Англичанин, очевидно офицер, что-то крикнул пулеметчикам. По всей вероятности, он приказал им приготовиться к стрельбе.

Боясь, что солдаты откроют по толпе огонь, некоторые из казаков стали просить, чтобы крик был прекращен.

Поднялась паника. Некоторые пытались разбегаться.

Заметив это, подхорунжий 1-го Конного полка (терец) лет 23-25, интеллигентной наружности, одетый в синюю рабочую блузу, и старый эмигрант из Югославии, стараясь перекричать толпу, предупреждали, чтобы люди не разбегались, так как всех, кто отобьется от общей массы казаков солдаты легко переловят.

В то же время под напором толпы изгородь, отделяющая территорию лагеря от поля, в одном месте была свалена. Толпа хлынула за лагерь; но и здесь оказались заранее расставленные английские солдаты. В числе последних были и пулеметчики, замаскировавшиеся в высокой ржи.

В течение минут десяти все перебежали за лагерь и сгруппировались на площади к востоку от него.

Отец Владимир и часть оставшегося духовенства, хоругви и иконы опять оказались впереди молящихся, лицом к железнодорожному полотну.

С правой стороны, метрах в десяти от них, стали в ряд прибывшие со стороны Дольцах, танкетки, которых было не менее десяти, а кругом стояла цепь вооруженных солдат.

Отец Владимир, обратившись к людям, сказал: "Будем молить Господа и Его Пречистую Матерь, чтобы Они спасли нас". Его старческий голос подавал возгласы: "Помилуй нас Боже, помилуй нас". "Пресвятая Богородица, спаси нас".

Коленопреклоненная толпа молящихся, к тому времени значительно поредевшая, измученная пережитым ужасом, предшествующей голодовкой, жаждой и жарой (день был очень жаркий) подхватила его возгласы.

После отца Владимира возгласы подавали другие священники. А так как был послепасхальный период, то в общей молитве были пропеты все пасхальные песнопения: Христос воскресе, Ангел вопияше, Да воскреснет Бог, а также молитвы Божией Матери.

Казаки, державшие хоругви и иконы в руках во время Божественной литургии, и духовенство в облачениях, с крестами в руках, теперь также и на поляне были среди толпы. Пели молитвенные обращения излюбленных песнопений: "Иисусе Сладчайший, спаси нас! Пресвятая Богородица, спаси нас!" "Милосердия двери отверзи нам Благословенная Богородице!" "Не имамы иныя помощи, не имамы иные надежды, разве Тебе Владычице!"

Когда же стали молитвенно обращаться к святым угодникам Божиим, то отец Николай Г., взяв в руки месяцеслов и, начиная с 1-го сентября, вычитывал на каждый день установленного Церковью святого, а остальное духовенство вместе с толпою пело: "Преподобне отче Симеоне (память 1-го сентября), моли бога о нас!" "Святый мучениче Мамонте, моли Бога о нас!" И так далее за весь год.

Когда танки, окружившие здесь, на поляне толпу, мчались быстро на нее, то вся толпа, как один человек, пала на колени, покорно ожидая лучше смерти на поляне, чем мучение в Советском Союзе. Но танки, дойдя до толпы, круто поворачивали обратно.

Духовенство продолжало молебное пение.

Молитва неоднократно прерывалась. Подъезжая на танкетке, английский офицер говорил через рупор: "Казаки! Мы знаем, что вы храбрый народ, но в данном случае всякое сопротивление бесполезно: вы должны быть возвращены на родину! Согласно решения Ялтинской конференции, все проживавшие в СССР до 1-го сентября 1939 года должны быть репатриированы".

На этот вызов был один общий ответ: "Лучше смерть здесь, чем муки в Советском Союзе!"

В этот момент отец Анатолий Батенко, в облачении, выступил из толпы и, когда английские танки надвигались, на французском языке закричал: "Остановитесь, здесь мы закрываем подданных Югославии".

Последовала команда остановиться. Послали к Дэвису за указанием, как быть.

По-видимому, пришло распоряжение прекратить насилие, к тому же все поездные составы были заполнены жертвами сегодняшнего насилия англичан.

Толпа продолжала стоять на коленях. А затем пришло распоряжение, чтобы расходились по своим местам, так как сегодня больше вывоза не будет.

А вдали с железнодорожного полотна и с окрестных пригородов за всем происходящим наблюдали местные жители.

По неизвестной причине солдаты оставили молящихся в покое, ринулись к баракам лагеря и стали хватать находившихся там людей.

Наступила относительная тишина, что дало возможность отчетливо слышать стрельбу из винтовок и автоматов в окрестностях лагеря, которая была особенно интенсивной в лесу за Дравой.

В сторону Обердраубурга прошел первый эшелон со схваченными обитателями Стана.

Он имел в своем составе 60 товарных вагонов, в том числе две открытых платформы, находившихся — одна посередине, а другая в конце вагона, на которых были видны вооруженные солдаты.

Двери всех вагонов были закрыты. Кое-где в окна, имевшие решетки, выглядывали люди. Из одного из них кто-то, очевидно женщина, высунув сквозь прутья решетки окна руку, махала белым платочком, прощаясь со стоявшей на коленях толпой.

Тем временем солдаты стали проводить мимо схваченных ими вне лагеря людей, прятавшихся в зарослях и пустых палатках, расположенных вдоль лагеря.

Так из палатки был выволочен тремя солдатами раненый ранее в ногу казак. А так как он сопротивлялся, то его волокли по земле, а четвертый бил его палкой по голове.

В памяти свидетелей запечатлелся следующий случай: солдат конвоировал к автомашинам молодую казачку с годовалым ребенком на руках. Рука ребенка была легко ранена — возможно, царапина. "Сердобольный" солдат, остановившись метрах в десяти от окруженной толпы, перевязал походным бинтом руку ребенка, напоил его водой из своей фляжки, а потом, несмотря на просьбы матери, повел ее к автомашинам.

Поведение танкистов было иное. Один из них (колонна их остановилась метрах в десяти от окруженной толпы) сказал по-немецки примерно следующее: "Стойте твердо на своем. На репатриацию не соглашайтесь, а нас не бойтесь. У нас ведь тоже человеческое сердце. Если нам будет дан приказ направить танки на вас, мы, подойдя вплотную, их остановим".

Спустя несколько минут после этого заявления из окруженной толпы вышла девочка и прошла к одной из танкеток. В руках у нее была записка, написанная по-английски заранее по просьбе ее отца супругою полковника Т., выданного в числе офицеров. Текст записки был следующего содержания: "Лучше расстреляйте моих родителей и меня здесь, но не выдавайте нас коммунистам, от которых мы бежали".

Танкист с любопытством взял записку и начал ее читать. Наблюдавшие за происходившим родители девочки и находившиеся возле, которые знали в чем дело, заметили, как к концу чтения лицо танкиста побледнело, а на его глазах показались слезы. Такая же реакция произошла с его коллегой, которому он дал прочесть эту записку. Первый танкист положил ее в карман своей тужурки, а сам внимательно следил, к кому подойдет девочка, стараясь определить, кто ее родители.

Дочь моя, — рассказывает протоиерей Т.С., — проводив 28 мая мужа на конференцию, 1-го июня тоже находилась в толпе молящихся. При движении толпы она как-то оказалась на краю ее с шестилетним сынишкой на руках. К ней подбежал англичанин и ухватил ее за руку, таща из толпы. Она, с перепугу не зная что делать, крикнула сынишке: "Боря, молись, Боря, молись!"

Боря часто-часто начал креститься. Солдат остановился, а затем, махнув рукой на мальчика, отошел. Дочь и внук остались целы и до сего времени живы.

На эту траурную литургию также пришла Лидия П., тоже проводившая мужа "на конференцию" и, готовясь быть матерью, хотела причаститься, но не успела. Колыхнувшаяся толпа так сдавила ее, что у нее начались родовые схватки. "Добросердечные" англичане отправили ее в Лиенц в больницу, где она и разрешилась двумя мальчиками, из которых сейчас один уже умер, а другой, Анатолий, выжил и жив до сего дня, находясь в Буэнос-Айресе. Но грусть матери по утраченном 28 мая отце отразилась на лице ребенка: он редко когда улыбается.

Во время отхода толпы с места богослужения под натиском солдат, выхватывавших из нее то там, то там оглушенных дубинами и прикладами казаков и казачек, приблизились к лагерному, из досок, забору. От сильного напора толпы он рухнул. Когда же вышли в поле и танки окружили толпу, направившись на нее, а люди стали молиться, памятна молитва одного мальчика лет 8-9. Сложив свои ручонки вместе и поднимая их к небу, он истеричным, душу раздирающим голосом кричал: "Господи! Да помилуй нас! Да спаси же нас!"

Эту молитву его без слез и по прошествии многих лет не вспомнить.

А вон казачка, нервы которой не выдержали, поднялась из толпы с двумя детьми и поспешно направилась к мосту через Драву. Солдат, думая, что она уходит через мост в лес, погнался за ней. Но она, достигнув моста, побросала один за другим детей в Драву, а затем и сама последовала за ними.

Гнавшийся за нею солдат остолбенел.

Когда, примерно часа в четыре дня, к окруженным подъехала небольшая военная машина и остановилась между лагерем и казаками, в ней сидело три человека: военный, его переводчик и шофер. На автомашине был установлен громкоговоритель. Военный обратился к толпе через переводчика о неизбежности репатриации. В толпе поднялся шум, в результате которого военный заявил:

—"Со всеми я говорить не могу. Выберете одного человека, который от вашего имени вел бы со мною переговоры".

Кто-то порекомендовал священника отца А.Б., казака станицы Попутной, Кубанской области, старого эмигранта из Югославии. Это предложение толпа поддержала.

Отец А. вышел вперед и заявил военному примерно следующее:

—"Мы просим расстрелять нас здесь, но не выдавать в СССР коммунистам, с которыми большинство из нас, начиная с 1917 года, вели вооруженную борьбу. Одни из нас вынуждены были эмигрировать из России в 1920 году, а нашим единомышленникам, родным и близким, испытавшим на себе весь ужас жизни в советском союзе, побывавшим в тюрьмах и ссылках, удалось это сделать значительно позже, воспользовавшись приходом немцев. Все мы, по мере продвижения советской армии, стремились на запад, надеясь, что в конечном итоге попадем на территорию, занятую войсками США или Англии, правительства которых окажут нам как политическим беженцам приют. Вполне понятно, что коммунисты расценивают нас как опасных для себя врагов, всячески компрометируя казаков и прилагают огромные усилия, чтобы нас схватить и уничтожить. Вот поэтому-то мы и предпочитаем смерть репатриации".

Но военный через переводчика ответил:

—"Решение Ялтинской конференции должно быть выполнено. Всем тем, кто оставил пределы советского союза до 1-го сентября 1939 года или жил к этому времени в других государствах, что должно быть доказано имеющимися у них документами, предлагаю выйти и стать в стороне".

Этим предложением поспешили воспользоваться лишь три семьи из польской Белоруссии.

Военный продолжал:

—"Все остальные завтра к 8-ми часам утра, со своими вещами, должны приготовиться для отправки в СССР, а пока можете расходиться. Вас никто не тронет".

Он махнул красным флажком солдатам и танкистам, окружавшим казаков. Солдаты пошли в сторону лагеря, а танкисты стали поворачивать свои машины возле толпы, направляясь в стороны селения Дользах. При этом муж и жена (донцы) бросились под одну из танкеток, но танкист успел вовремя ее остановить.

По виду многих английских солдат можно было судить, что они были удручены всем происходящим на площади лагеря. В некоторых случаях они могли проявить милосердие. В других случаях предупреждали, что казаки должны держаться три дня, а после этого их никто не тронет, и что следует бежать в горы.

Было около 5-ти часов вечера.

Военный уехал на машине, а казаки начали расходиться, направляясь к своим подводам или в лагерь Пеггец.

Лишь на месте побоища еще лежали последние из неубранных солдатами убитые — юнкер Михаил, родившийся, как значилось в обнаруженных при нем документах, в Днепропетровске и кубанская казачка Мария (при ней также оказались документы), а также мертвый ребенок.

По подсчетам переводчицы, в этот день из Пеггеца было вывезено до пяти тысяч человек.

Каждый священник, вышедший со своими станичниками в 6 часов утра на общую литургию в лагере, в 5 часов вечера еле плелся, с поредевшими группами, в свой Стан.

Утомленные физически и разбитые морально, расходились казаки по баракам и по своим лагерям. Многие недосчитывались членов своих семейств. А многие семьи были вывезены полностью.

Когда жители Пеггеца вернулись в свои бараки, то застали там полный разгром. Пока они были на площади, английские солдаты взламывали замки, вырезывали бока чемоданов и забирали все более или менее ценное: золотые и серебряные вещи, часы, белье, кожу, обувь и прочее.

Весь вечер и ночь лагерь оглашался рыданиями матерей, которые, обезумев от горя, метались в поисках своих детей. Дети, с плачем, звали своих родителей. Но напрасно: многие были уже в пути для передачи красным палачам.

За смелость ли или за знание французского языка, но факт тот, что 2-го июня отец Анатолий был английским командованием назначен комендантом лагеря Пеггец, предназначенного для эмигрантов из Югославии. Начали регистрировать старых эмигрантов, но репатриация продолжалась и в последующие дни. Отец Анатолий спас многих от выдачи.

С утра 2-го июня священники продолжали богослужения, благословляя уходивших в горы.

2-го июня многие были свидетелями ужасной драмы. На берегу реки послышались страшные крики. Подбежали к берегу и увидели, как по реке стремительно плыли трупы.

Впереди плыла молодая женщина с привязанным к груди ребенком. Ребенок, захлебываясь водой, взмахивал ручонками. А мать его еще имела силы поднимать голову и смотреть (плыла она на спине вперед головой по течению), смотреть вперед — против себя: плывут ли вслед за ней те, кто бросились в реку после нее. И действительно, вслед за ней плыли два трупа, уже захлебнувшиеся. А по берегу бежал английский солдат с длинной палкой, видимо желая спасти утопавших. Но плыли они далеко от берега, и шест солдата их не доставал. Все же он не отставал от плывущих. И его надежды увенчались успехом. Ниже по течению мать с ребенком прибило к берегу, и солдат вытащил их из воды. Ребенок уже был мертв, а мать, еще живая, была доставлена в больницу. Там она заявила, что напрасно трудились для ее спасения, так как они приняла большую дозу морфия и по той же дозе дала всем своим спутникам. В больнице она умерла.

Это были: кубанская казачка, женщина-врач Воскобойникова, ее ребенок, сестренка 14-ти лет и мать.

Начиная со 2 июня англичане вывозили казаков и их семьи из лагерей, станиц и полков. Сопротивление было сломлено. Многие ушли в лес, но многие должны были грузиться и отправляться в СССР. И в последующие дни продолжались самоубийства.

Англичане ревностно выполняли свое "обязательство" перед своими союзниками-большевиками. Они в течение многих последующих дней и даже недель вылавливали уходивших по лесам и горным дебрям и водворяли их в лагерь близ станции Долзах, откуда всех тех, кто не сумел бежать, передавали советам.

Бежавших разыскивали, пользуясь аэропланом, и даже известен случай, когда один из бежавших был ранен английским летчиком, открывшим огонь по группе, скрывшейся в скалах.

В первые дни июня местные жители по лесам сняли многих казаков, повесившихся на деревьях, находили трупы самоубийц по горам. Много трупов было выловлено в реке Драве, вода которой прибивала их к берегу.

На дорогах и возле мостов стояли танки и танкетки с вооруженными солдатами, которые хватали тех, у кого не было местных документов. Но так как, к счастью, возле станиц был лес, поднимавшийся к вершинам оного из Альпийских хребтов, то оставшиеся возле своих повозок, услышав выстрелы в лагере, а также заметив приближавшихся солдат, уходили в лесные заросли и по ним, перейдя дорогу, расположенную выше, которая также охранялась танкетками, пробирались к хребту. Солдаты, преследуя разбегавшихся казаков, обстреливали из винтовок и автоматов заросли. При этом были убитые и раненые. Одну из женщин, спрятавшуюся в заросли на окраине двора, расположенного за Дравою против лагеря своим лаем выдала собака. Солдат пошел на лай собаки и застрелил эту женщину.

Жертвы Ялтинского договора, предпочитая смерть возвращению в "советский рай", в тот и последующие дни стрелялись, вешались, травились, бросались в реку со скал, под танки и даже выбрасывались из окон верхних этажей высоких зданий. Один казак, находившийся в то время на излечении в военном лиенцевском госпитале, когда за ним пришли солдаты, выбросился через окно многоэтажного здания на мостовую и разбился насмерть.

Имели место самоубийства целых семейств. Так например, инженер М., казак хутора Мишкино, Новочеркасской станицы, Донской области застрелил из револьвера свою годовалую дочь, двенадцатилетнего сына и жену, а потом и себя.

Некоторые женщины, мужья которых были схвачены и переданы советчикам, привязав к себе своих малолетних детей, в отчаянии бросались с ними в Драву. Там же находили себе смерть и те казаки, которые, спасаясь от репатриации, пытались переплыть реку, но были в воде настигнуты пулями солдат. Течение реки сносило тела утопленников и убитых вниз и выбрасывало на берег, а местные жители зарывали их тут же.

3-го июня было воскресенье. С окрестных сел доносился звон церковных колоколов. Люди после всего пережитого стали вялыми и безразличными. Большинство, сложив в мешки или рюкзаки самое необходимое, бесцельно переходили с места на место.

Среди повозок расхаживали австрийские женщины. За кусок сала или хлеба они выманивали себе у кое-каких казаков уцелевших коров.

В такой обстановке пришлось наблюдать следующий случай. Остались без родителей двое деток: брат и сестра, лет трех-четырех. Мать их умерла за несколько месяцев до того, а отец в первый день репатриации схвачен и отправлен в советскую зону. За сиротами присматривала знакомая бездетная семья. Желая спасти детей, они стали просить проходивших австриек, чтобы они взяли себе деток. Они соглашались, но взять их в одну семью не могли. Имена бедных сироток были им сказаны. Когда женщины подошли, чтобы взять их, несчастные дети, не желая расставаться, горько плакали и звали своего отца...

Число погибших людей Казачьего Стана при насильственной репатриации 2 июня 1945 года и в последующие дни достигло 100 человек. На Братском кладбище в Пеггец в настоящее время находится 27 могил, из них 18 братские.

Из официальных ведомостей и списков походного атамана на 30 сентября 1944 года, когда его группа находилась в районе Джемоны, состав Казачьего Стана имел 15 590 человек мужчин, женщин и детей. Из этого количества военноспособных было 7 155, а остальных, так называемого гражданского населения, то есть стариков, инвалидов, женщин и детей — 8 435.

Потери среди духовенства за два дня репатриации были следующие:

Отец Иоанн Д. был схвачен и брошен в машину.

Отец Виктор С. пошел добровольно сам на погрузку.

Отец диакон, служивший в Казачьем Стане в станице Старочеркасской, был ранен штыком солдата и взят в машину.

Отец диакон Николай был взят в первый день в лагере.

Отец Александр (фамилия неизвестна) взят из лагерной церкви в первый день.

Протоиерей отец Владимир Н., возглавлявший 1-го июня богослужение на площади лагеря и примером самоотверженности много мешавший осуществлению репатриации, и отец Виктор Т. всю ночь с 1-го на 2-е находились в лагерной церкви и наутро ворвавшимися туда английскими солдатами были схвачены и репатриированы.

Отец Павел Р. и Виктор ("Маленький") пропали бесследно.

28 мая поехали со своими офицерами на "конференцию" отец протоиерей Александр Б. и отец Василий М.

Возвратившиеся вечером 1-го июня отцы, 2-го рано утром по своим станицам служили молебны, а отец Соин служил литургию, за коей причащал оставшихся казаков и благословлял на путь в горы.

Вечером 2-го июня через гонца отец Василий Григорьев оповестил всех отцов, чтобы завтра, 3-го июня, рано утром переходили бы на левый берег, где находилось Епархиальное управление. Часов в 9 утра 3-го июня на правом берегу началась облава. Отец игумен Иннокентий П. откупился от своих пленителей карманными часами и присоединился к прочим.

Все отцы теперь собрались на левом берегу около Епархиального управления. А отец Анатолий Батенко, будучи комендантом лагеря, уже подготовил администрацию лагеря в том, что это все старые эмигранты из Югославии.

Здесь в бараке произошло пастырское собрание. Отец Василий Григорьев заявил, что слагает с себя обязанности уполномоченного по управлению Казачьей епархией и что он переходит в польский лагерь, так как туда переезжает зять (поляк). К тому же и отцы, по некоторым неопровержимым причинам, выразили отцу Василию свое недоверие. Он уехал. Священники-белорусы, выехавшие с казаками из-под Новогрудок и все время ютившиеся в Казачьем Стане, перестали сослужить с русскими в лагерной церкви, составив отдельную свою группу. Они вскоре все переселились в другой лагерь.

Отец Феодор В. прибыл в лагерь после трагедии из корпуса фон Паннвиц.

Отца Анатолия, по проискам помощника коменданта г-на Шелихова, в административном порядке вывезли в лагерь Шпиталь. С ним добровольно поехал и отец Александр В. На его место комендантом был назначен г-н Шелихов.

Как только вывезли отца Анатолия, через несколько дней к бараку духовенства подъехали две пятитонных машины с требованием всему духовенству грузиться для следования на родину. Им стали доказывать, что это старые эмигранты, а потому репатриации не подлежат. Чем бы это печальное дело кончилось, неизвестно, если бы не прибежала к бараку, видимо, кем-то извещенная некая леди (так ее называли), бывшая при военном отряде, удалила своею властью все машины, заявив, что духовенство находится под ее покровительством.

После этого случая, чуть не окончившегося для духовенства печально, началась спокойная жизнь. Но некоторые батюшки, пережив ту тревогу и наблюдая, что г-н Шелихов предает казаков, стали, один по одному, а то и целыми группами, переезжать в американскую зону, в район Зальцбурга, в лагерь Парш. К половине 1946 года в лагере Пеггец остался один только отец Тимофей Соин.

К 15 сентября 1945 года на одной из братских могил жертв Лиенцевской трагедии в углу расположения лагеря Пеггец, на берегу реки Дравы был сооружен памятник "Погибшим 1-го июня 1945 года", как на нем было написано. В этот день его освятили пастыри, свидетели трагедии.

Выдача казаков 15-го Кавалерийского корпуса

Первое предательство было проведено в жизнь 28 мая 1945 года: обман офицеров Казачьего Стана с приглашением "на конференцию", под видом которой были завлечены в ловушку свыше 2 000 казачьих офицеров. Другой классический случай предательства имел место в 15-м Казачьем Кавалерийском корпусе.

Англичане были корректными, не вмешивались во внутреннюю жизнь корпуса и лишь 25-го мая затребовали списки людей. Здесь, как и в районе Лиенца, англичане усыпляли бдительность казаков ложью.

24 мая 1945 года по инициативе англичан, в присутствии одного из видных офицеров 34-ой дивизии — полковника, состоялись выборы походного атамана Казачьих войск.

Вышли на огромный двор, где стояли представители всех казачьих полков. Раздалась команда: "Смирно". Генерал поздоровался и объявил съезд открытым. Начался выбор походного атамана.

Был избран генерал фон Паннвиц.

В своем коротком слове, в котором он благодарил за избрание, генерал фон Паннвиц сказал:

—"Вот представитель Британской армии. Он приехал передать вам решение Британского правительства, он не умеет говорить по-русски, поэтому я буду переводчиком.

Дорогие казаки, — начал переводить генерал. — Британское правительство берет вас под свое покровительство. Пусть никто не думает и не верит слухам, что вас будто бы передадут Сталину. Британское правительство решило перевезти вас в Австралию и Канаду. Пока мы еще вас не знаем и просим быть дисциплинированными и подчиняться вашим командирам. Своей дисциплинированностью вы опровергнете брошенное вам обвинение советами, что вы, будто бы, не армия, а банда!"

Английский полковник лгал, так как отлично знал, что накануне, то есть 23 мая в Вене между представителями английского командования генерала Александера и представителями советского командования состоялось соглашение о подробностях передачи казаков большевикам.

Громкое "Ура Британскому правительству" из уст казаков оглушило Альтгофен. Представители казаков выступили и обратились к английскому офицеру с просьбой: "Благодарим Британское правительство и просим, чтобы куда нас отправят, держали бы нас компактно и не нарушали наших казачьих традиций".

"Хорошо, — ответил представитель, — я передам вашу просьбу моему правительству и еще раз прошу вас быть дисциплинированными, чтобы нам не краснеть за вас".

Опять громкое, продолжительное "ура" было ответом на эти слова.

Через день, то есть 26 мая был арестован только что избранный походный атаман фон Паннвиц. 28 мая отделены от казаков и на следующий день переданы советам офицеры, а затем и все остальные казаки.

А как искусно была проделана эта "комедия" с выборами походного атамана видно из того, что сам Паннвиц верил англичанам, так как еще накануне своего ареста он объезжал казачьи части.

Паннвиц был отделен от казаков арестом 26 мая. По прошествии двух дней британский комендант сообщил ему, что казаки выданы большевикам. Паннвиц был поражен. Он постарел на много лет.

Когда он осведомился, есть ли возможность ему быть также переданным советам, ему ответили, что он, Паннвиц, должен быть счастлив, что он как немецкий офицер не подпадает под соглашение о выдаче. Он может снять казачий мундир, так как есть и остается британским военнопленным. Паннвиц заколебался. Потом сказал коротко: "Нет!" Он желает, чтобы его также выдали. Потом он пояснил:

—Я делил с казаками хорошее время. Теперь я хочу делить с ними плохое. Я заключил с ними дружбу на жизнь и на смерть. Может быть я смогу облегчить их ужасную участь, взяв часть приписываемой им вины на себя.

Спустя две недели после ареста, то есть 10 июня, по его личному желанию, он был присоединен англичанами на станции Эннс к эшелону казачьих офицеров, вывозимых в СССР.

26-го мая, то есть в день ареста Паннвица, немцы 2-й дивизии были выделены в особый лагерь. Кое кому из них удалось заблаговременно скрыться, но 600-700 человек были 28 мая переданы большевикам в Юденбурге.

26-го же мая в штаб 1-й Казачьей дивизии прибыл генерал Эчер и отдал распоряжение командующему этой дивизии немецкому полковнику Вагнеру, чтобы назавтра, 27 мая, все части дивизии спустились с гор на шоссе близ лагеря Вайтенсфельд. На его окаменелом лице Вагнер прочесть ничего не мог, но почувствовал, что казаки будут переданы большевикам. Он немедленно послал майора из своего штаба (Трича) разведать, что делается у Вайтенсфельда. Тот, вернувшись, доложил о том, что там возводятся проволочные заграждения с вышками и прожекторами.

Вагнер, отдавая распоряжение о том, чтобы части спустились завтра на шоссе, предупредив секретно, что выдача неизбежна, что он представляет каждому поступить по своему усмотрению, а о себе сказал, что он со своими штабными офицерами уйдет в горы и попытается пробраться в Германию.

Через два часа вновь прибыл генерал Эчер. Он испытующе озирался и как будто был удивлен, что казаки и на самом деле готовятся исполнить его распоряжение о спуске с гор на шоссе.

Он спросил Вагнера, нет ли у него вопросов, и когда Вагнер спросил, не является все это первым шагом к передаче советам, то Эчер поник головой и ответил:

—Ведь мы оба солдаты. Есть политические соображения, которые должны быть поняты...

Он круто повернулся и пошел к своему автомобилю.

По всему поведению Эчера было видно, что он стремился предупредить казаков о готовящейся беде.

К вечеру вокруг расположения казаков была поставлена английская стража.

Несмотря на то, что в выдаче большевикам не было никакого сомнения, что каждому было предоставлено право действовать по своему усмотрению, то есть заблаговременно уйти в горы и в леса, этим воспользовалось незначительное число казаков. Некоторые из них ушли ночью, другие же утром 27 мая, когда полки начали спускаться с гор на шоссе. Есть сведения, что один английский лейтенант и некоторые солдаты помогали в этом казакам.

Офицеры, видя, что казаки не уходят, не сочли возможным оставить их ряды.

По мере спуска на шоссе Вайтенсфельда англичане выделяли офицеров и, после унизительного осмотра, водворяли в небольшой палаточный лагерь. Были также выделены немцы. Казаков направляли дальше, в другой лагерь.

Всех казаков корпуса, примерно 15 000 человек, при двух английских солдатах, направили куда-то по шоссе. Им сказали, что ведут их в Италию, где они встретятся со своими офицерами. А на вопрос, почему выделили офицеров, объяснили, что придется проходить вблизи советского расположения, почему, опасаясь за их судьбу, их перевезут в Италию по железной дороге. Вся колонна шла свободно, растянувшись по дороге. Можно было по пути задержаться.

Два казака, которым удалось спастись, рассказали, что они отстали в одном небольшом селе и когда поспешили догнать колонну, то увидели, что вся она была внезапно окружена советскими солдатами. Ни оному казаку не удалось вырваться из этого окружения.

Выделенные офицеры, в числе 190 человек, провели тревожную ночь за проволокой Вайтенсфельда.

28 мая утром туда прибыл английский генерал (по всей вероятности, Эчер) с группой офицеров и объявил, что сегодня все офицеры будут выданы советам. Они ответили, что готовы здесь же умереть, но в СССР не поедут. Им на это было сказано, что живыми ли, мертвыми, но выданы советам они будут.

Начальник штаба 34 стрелковой дивизии решил прибегнуть к методу психологическо-устрашающего воздействия. Он громко скомандовал: "Кто желает подвергнуться немедленному расстрелу — становись по левую сторону; остальные — направо".

Началось замешательство, вызванное переходом направо дивизионного священника отца А., за которым последовало, после некоторого колебания, 130 человек, остальные, человек 60, стали налево.

После того, как первые уселись в грузовики, вторые, попрощавшись друг с другом и подойдя под благословение к старшему священнику протоиерею отцу Феодору Власенкову (донскому казаку), выстроились в одну шеренгу и застыли в ожидании расстрела.

Появилась группа английских стрелков под командой офицера. Вдруг из английского штаба бежит к месту расстрела посыльный и что-то передает офицеру, руководящему церемонией расстрела. Офицер уводит свой взвод. Подкатывается огнемет и ставится против казаков на расстоянии примерно двадцати шагов. Первый огневой снаряд пролетел выше из голов и упал недалеко, испепелив на месте падения траву и деревья. Лейтенант Попов, эмигрант из Загреба, с нечеловеческим криком падает на землю в припадке моментального умопомешательства. Его быстро убирают. Выстрелив еще три раза по такому же методу, как и в первый раз, англичане ушли. Через минуту снова появляется генерал и говорит:

—"Я раздумал вас расстреливать. Я отдал приказание немедленно вас связать и в связанном виде отправить в советский союз".

Не успел генерал сообщить это новое свое решение, как появилась группу английских солдат с палками, чтобы окружить и силою связать. Одновременно подъехало три грузовика, из которых первый был наполнен веревками, второй — вожжами, третий — электрическими проводами.

Дальнейшее сопротивление было невозможно и бесполезно, офицеры сговорились ехать с тем, чтобы спастись по дороге.

Их вывели из лагеря на дорогу к автомобилям. Погрузились. Здесь майор Островский не выдержал и разразился самой отборной бранью по адресу генерала и всех англичан. Узнав от переводчика, что говорит Островский, генерал отдал короткое распоряжение: расстрелять!

Посадили майора в машину, которая помчалась к лесу. Но здесь произошло не совсем понятное явление. По-видимому, Островский в своей брани сказал, что здесь старые эмигранты. Не успели его довезти до леса, как машину догнал мотоциклист с приказанием вернуться.

Все 60 человек были распределены в восьми грузовиках. Сели без вещей, оставив их в лагере. Машины со 130-ю офицерами, раньше погрузившимися, стояли тут же.

Не успели проехать и двух километров, как колонна внезапно остановилась. В хвосте колонны появилась группа военных во главе с английским майором. Приятным сюрпризом для всех пленников было улыбающееся лицо майора Островского. Группа подходит к грузовику и производит опрос. Спрашивают о месте проживания с 1920 года и до начала Второй мировой войны. То есть, комиссию интересовало, принадлежит ли спрашиваемое лицо к старой эмиграции или же является выходцем из советского союза.

Майор Островский ободряюще кивает головой и, как бы наталкивает на ответ о принадлежности к старой эмиграции, что, по-видимому, является спасением. Все, за исключением сотника Иванова, есаула Письменского и хорунжего Химина назвались старыми эмигрантами. Аргументы об изменении указанными тремя офицерами своего показания в том смысле, что хуже не будет, оказались безрезультатными. Они базировались на незнании иностранных языков, что при тщательной проверке поставит их в фальшивое положение.

По установлении их советского гражданства им было приказано немедленно перейти к группе в 130 человек.

Последние, несмотря на то, что среди них находилось изрядное количество старых эмигрантов, комиссией не допрашивались.

По просьбе майора Островского из первой группы был переведен дивизионный священник отец А. Затем эти грузовики были возвращены в лагерь, в котором ночевали, а 1-я группа была направлена в сторону Граца, за которой начиналась советская зона.

Судьба первой группы и всех казаков оказалась трагической. В Граце англичане передали их представителям советской власти. Офицеры и казаки в тот же день были поставлены перед глубокими окопами, специально по приказанию советского командования выкопанными австрийцами, и расстреляны из пулеметов.

Убедившись в том, что опасность выдачи советам миновала, спасенная группа решила немедленно отслужить молебен по случаю чудесного избавления от гибели.

Молебен был отслужен в единственном, еще недостроенном деревянном бараке. Служил отец А., монах с длинной седой бородой, бывший есаул Войска Кубанского. Быстро составили хор, в котором приняли участие и три других священника. У многих во время молебна тихо струились слезы.

Последний этап

Когда 29 мая англичане передали двухтысячную группу офицеров Казачьего Стана во главе с генералом П.Н. Красновым в Юденбурге, то те застали там ранее выданных офицеров Казачьего корпуса и его командира генерала фон Паннвица.

Генерал фон Паннвиц 30 мая был перевезен из Юденбурга в Грац, а на следующий день из Граца в Баден под Веною.

Из Бадена генерал Краснов, все казачьи генералы и офицеры, бывшие с ним, 3 и 4 июня были отправлены в Москву.

3-го же июня был вывезен из Бадена генерал фон Паннвиц. С 5 по 8 июня его, как и нескольких офицеров штаба корпуса, допрашивала комиссия о военных преступлениях в главной квартире следователя Британской оккупационной зоны. С 8 на 9 июня он ночевал в Штейтере. А 10-го июня группой английских офицеров и солдат, в сопровождении американских офицеров, был доставлен на машине в Эннс. На этой станции он был принят в поезд, который увозил в советский союз казаков и немецких солдат, находившихся в момент подписания перемирия на территории советской оккупации.

10-го июня прибыл на станцию Эннс на Дунае поезд, составленный приблизительно из 30-ти товарных вагонов, заплетенных колючей проволокой, где его встретила по обеим сторонам полотна железной дороги сотня советских солдат НКВД с пулеметами наготове.

Внутри полицейского кордона на платформе стоял окруженный несколькими английскими и советскими офицерами генерал фон Паннвиц, 47-летний офицер, который носил, кроме немецкой формы, меховую шапку кубанских казаков.

Устремив взгляд на вагоны с колючей проволокой, которые перед ним остановились, Паннвиц увидел через окна вагонов лица тех казаков, которые состояли в его корпусе.

Их было точно 2 146. После мгновенно поразившей их неожиданности, они вдруг выкликивали новость: "Батько Паннвиц стоит там, на вокзале!" и после стихийного бурного ликования наступила жуткая тишина.

У обрадовавшихся видеть Паннвица казаков, сейчас же промелькнула мысль, что немецкий генерал, прекрасно зная, что его ожидает у советов, решил разделить судьбу казаков, выданных советам.

Тишина на станции Эннс, нарушаемая только командами и скрипом железа, продолжалась не больше полуминуты, как вдруг из одного вагона раздалась песня казаков — это была песня о немецком генерале.

Пение заглушило командный голос советского офицера, угрожавшего через вокзальный громкоговоритель.

У Паннвица были слезы на глазах. Он поднял руку, призывая к благоразумию.

Казаков Казачьей дивизии фон Паннвица и из Лиенца группы Доманова свозили в бывший лагерь советских военнопленных около города Клагенфурта. Там их регистрировали, а потом небольшими группами вывозили за Юденбург. Здесь по одну сторону реки Мур, притока Дравы, были англичане, по другую — советы. Казаков свозили в огромные пустые здания недействующего сталелитейного завода. Когда машины шли через мост и казаки видели советские флаги, то несколько человек выскочили из машин и бросились в реку. Все они разбились насмерть. Троих из них англичане похоронили около шоссе на Вайскирхен в могиле с надписью: "Здесь покоятся неизвестные казаки".

На заводе казаков регистрировали, допрашивали, разбивали на группы. Часть из них сажали в поездные составы на подъездных путях у завода и отправляли дальше, а часть тут же расстреливали. Под звуки заведенных моторов днем и ночью производились расстрелы. Потом из заводских труб закрытого завода повалил дым, и смрад печеного человеческого мяса распространился по городу. Разведчики из местных рабочих, могшие побывать на заводе, установили, что советы сжигают казаков. Завод так работал пять с половиной суток. После этого были вывезены последние эшелоны казаков (это было 15 июля 1945 года), и на завод привезли русских девушек, бывших в том краю на работах. Они должны были "почистить завод от казачьих паразитов" — по выражению одного из советских офицеров.

Судьба прочих. Где-то в Свердловске (Екатеринбурге) или около него на железнодорожной станции были выкопаны глубокие рвы. Привозили всех отправляемых в Сибирь людей, выданных союзниками большевикам. Прибывших делили на две части: здоровых везли дальше, а больных, стариков и слабосильных расстреливали и сбрасывали в эти рвы.

4-го июня 1945 года, как описывает Н.Н. Краснов, ("Незабываемое. 1945-1956". С. 184-185.) он встретился в бане ГПУ-МВД на Лубянке в Москве со своим дедом Петром Николаевичем Красновым, который в последней своей беседе с внуком выразил глубокую веру в воскресение России. На прощание он сказал: "Жаль мне, что нечем тебя благословить. Ни креста, ни иконки. Все забрали. Дай я тебя перекрещу во имя Господне. Да сохранит Он тебя... Прощай!"

В газете "Правда" от 17 января 1947 года было объявлено, что Военной коллегией Верховного суда СССР Петр Николаевич Краснов, Гельмут фон Паннвиц, А.Г. Шкуро и еще три генерала приговорены к смертной казни через повешение и приговор приведен в исполнение. Казнены они были во дворе тюрьмы Лефортово. Все осужденные держались стойко и достойно. Решение суда и перспектива смерти на виселице не поколебала их спокойствия.

Петр Николаевич Краснов отошел от официального возглавления казачества, уединился и занялся литературным трудом. Близкие люди советовали ему выехать из расположения Казачьего Стана, но он в такое неопределенное время, полное неизвестности для казачества, не счел для себя возможным его оставить.

Гельмут фон Паннвиц имел полное основание верить, что судом западных союзников будет оправдан, но этим не воспользовался и решил разделить с казаками их участь до конца. Сию непоколебимую преданность долгу и братской любви оба они засвидетельствовали мученической смертью.

Андрей Шкуро прекрасно владел собой. Период отчаяния в Шпитале прошел бесследно. Его бодрость поддерживала всех соузников, пока они были вместе. На моменты забывали о трагизме своего положения благодаря ему.

Если неоспоримо, что репатриации не подлежали даже советские граждане, не подходившие под категории ялтинского договора, то не представляется ли совершенно очевидным, что лица никогда не бывшие советскими гражданами, а находившиеся в оппозиции советской власти и прожившие много лет вне советской территории, имели полное право на неприкосновенность в Британской зоне.

Краснов был хорошо известен английским властям. Он никогда не был советским подданным, почти 25 лет прожил заграницей в эмиграции и все это время неустанно боролся с коммунизмом путем печатного слова. Его произведения были переведены на все европейские языки, и с ними отлично была знакома английская читающая публика. Уже одного факта, что он был автором книг, вскрывающих сущность большевизма, было вполне достаточно для вынесения ему смертного приговора советской властью. Англичане все это хорошо знали и все-таки выдали.

Из всего переданного советам офицерского состава бывших советских подданных оказалось только 32 процента, остальные, при условии точного выполнения ялтинского договора, принудительной передачи не подлежали.

То было не легковерие, с которым почти все офицеры дали заманить себя в обдуманно расставленную западню, а безоговорочное доверие русских офицеров британским, и огромному их большинству мысль о предательстве просто не приходила в голову. Русские офицеры, воспитанные в духе воинской дисциплины, привыкли верить слову офицера и остались верными себе.

2. Генерал А.А. Власов и 1-я Дивизия РОА

1-я дивизия Русской Освободительной Армии, отступая под напором красных, вместе с немцами двигались мимо Праги. 5-6 мая 1945 года началось восстание в Праге, но через два дня немцы стали его подавлять, жестоко расправляясь с городом и населением.

К этому времени в дивизию прибыл генерал Власов. Немцы уже не выдавали дивизии продовольствие и снабжение. Из Праги неслись вопли отчаяния и горячие просьбы к Власову о помощи. 7-8 мая последовал приказ начальника 1-й дивизии РОА, в котором он говорил о предательстве Германского командования в отношении русских частей и о том, что с 17-ти часов он вступает в боевые действия против германских частей, подавляющих восстание в Праге. Через сутки был отдан приказ о наступлении на Прагу. Она была окружена с востока, юга и запада. Воодушевление солдат РОА было велико. Быстро наступая, они очищают почти всю Прагу. Взято и передано чехам до 12-ти тысяч пленных солдат СС. Население Праги с энтузиазмом приветствует солдат РОА и Власова. Повсеместно его портреты, на улицах столы с едой и питьем, солдат и офицеров засыпают цветами. Мужчины и женщины помогают застревающим в воронках и разрушениях орудиям и повозкам. Но вот получено сведение о приближении к Праге красных частей и отдан приказ об отходе дивизии в Литно.

Генерал Власов, присутствовавший при этих действиях 1-й дивизии, которыми руководил ее начальник, с отходом дивизии уехал в Пильзен к Американскому командованию для переговоров об интернировании дивизии. В это время стало очевидным, что Главнокомандующий Союзными силами генерал Айзенхауэр намеревается позволить красной армии захватить всю Чехию. Генерал Власов приказал Первой дивизии, насчитывающей 25 тысяч бойцов, отправиться маршем на запад и сдаться Американским военным силам, что и было сделано 10-го мая 1945 года в районе 3-й Американской армии.

Первая дивизия вынуждена была разоружиться и принуждена американскими танками направиться в руки красной армии, которая и ждала их, чтобы начать расправу. Это было сделано без ведома генерала Власова, которого в это время принимали как гостя в Главной квартире 3-й Американской армии.

По распоряжению американского командования дивизия переходит в город Бероун, где должна сложить оружие. 13 мая там же должно быть выяснено, кто из членов дивизии и куда хочет идти: с одной стороны должен быть поставлен советский флаг — на востоке, для желающих идти к красным; с другой стороны — андреевский флаг, на западе, для не желающих возвращаться к советам.

Настроение определенно было против сдачи советам. Но вот подошло назначенное для этого время. Все ждут с волнением и вдруг, совершенно неожиданно, к 10 часам утра получено распоряжение начальника дивизии: тем, кто не желает сдаваться, разбиваться на маленькие группы по три человека и с ручным оружием расходиться по лесам.

Началась паника. Разбиваясь на группы, офицеры и солдаты направились на юг, но в 6 километрах от места их встретили американские танки и приказали вернуться обратно.

Такое распоряжение было вызвано требованием красного командования, которое, опираясь на ранее поставленные условия, требовало выдачи всех чинов дивизии, находившихся в советской зоне. Нужно сказать, что внезапно перед этим демаркационная линия между американскими и советскими войсками была отодвинута на запад.

После этого паника стала еще большей. Только небольшому числу людей удалось пройти на запад через американское танковое оцепление. В это же время среди солдат 1-й дивизии появились легковые автомобили красных и офицеры их начали успокаивать власовских солдат, говоря, чтобы они не верили больше немцам и что советская власть им все простила и нет смысла идти на неизвестность, когда их ждет родина и семья.

Так говорили они, но это могло повлиять только на некоторых. Стали стягиваться к назначенному пункту, а за ними потянулись другие, и в результате более 95% офицеров и солдат попало в руки советов. И лишь несколько сот человек одиночным порядком и небольшими партиями смогли проникнуть за американское оцепление.

Во время пребывания своего в Главной квартире Американской армии генерал Власов просил, чтобы его и его людей не выдавали советам, но предоставили возможность предстать перед судом международного трибунала. 12-го мая 1945 года генералу Власову сказали, что его отправляют в Главную квартиру 4-й Американской армии на конференцию со старшими американскими офицерами. Ему было сказано взять с собой весь свой штаб.

Генерал Власов отправился на конференцию под защитой четырех танков, присланных из Главной квартиры 4-й Американской армии, но в трех километрах от Главной квартиры автомобиль красной армии и красные солдаты преградили ему дорогу, и генерал Власов был ими арестован. Автомобиль, привезший красных офицеров, арестовавших генерала Власова, ждал целый день в Главной квартире, чтобы следить за генералом Власовым и в конце концов его арестовать.

Как сообщила газета "Правда" от 2 августа 1946 года, генерал А.А. Власов и с ним 11 других руководителей его движения приговорены были к смертной казни через повешение и приговор приведен в исполнение.

3. Кемптен

Кемптен — небольшой городок в южной части Баварии. В нем, с разрешения американских властей, был открыт один из первых лагерей, в котором русские эмигранты нашли свой кров и защиту. Комендант лагеря был генерал Ф. Данилов.

Почти за два месяца, в день Святой Троицы, когда впервые был объявлен приказ о перевозке русских людей из Кемптена в город Мюнхен, русские, пришедшие с востока, почувствовали, что над их головами собираются грозовые тучи. Уже тогда эти обреченные смертники умоляли представителей американской власти пощадить и не вывозить их обратно на родину. Уже тогда было ими заявлено открыто: "Нам лучше умереть здесь, чем возвращаться на родину..."

Вызов был отменен, и представители американской власти (во главе ее был благородный джентльмен Легран) были живыми свидетелями, с какой радостью отозвалась эта отмена в сердцах русских людей и какой неподдельной благодарностью к американской нации пылала тогда русская душа.

Однако позднейшее появление в лагере военных советских представителей с целью уговаривания русских вернуться на родину показало, что страшная опасность для русских еще не миновала. Все с нетерпением и болью в сердце ждали роковой развязки. Она наступила 12 августа 1945 года.

10 и 11 августа 1945 года в лагере Кемптен происходила регистрация русских эмигрантов в присутствии американских и советских представителей, с запрещением выхода и входа в лагерь.

Накануне стало известно, что на следующий день произойдет вывоз русских на родину. Настроение сразу создалось невыразимо тяжелое. Обреченные снова и решительно заявили: "Мы лучше умрем здесь, но на родину не возвратимся". Несчастные искали сочувствия, моральной поддержки со стороны старой эмиграции. Все старые и новые эмигранты стали готовиться к роковому дню, как к смерти.

В 9 часов утра 12 августа протоиерей отец Владимир Востоков начал служить литургию. Многие заявили желание поговеть, просили служить раньше, боясь опоздать к исповеди и причастию. Они опасались, что их ждет в СССР смерть. В храме было тихо и спокойно. Около 100 человек благоговейно причастились Святых Таин и один из них, еще молодой человек, приблизившись к Святой Чаше, воскликнул: "Батюшка, причастите меня в последний раз. Нас везут на смерть".

После литургии был отслужен молебен, в котором принял участие протоиерей отец Василий Бощановский.

После этого генерал Данилов стал призывать народ к безусловному подчинению приказу американских властей. Был прочитан список 410 лиц, предназначенных к немедленной отправке в СССР. Едва успели прочитать последнюю фамилию, как храм огласился невыразимым воплем и рыданием. Плачут и рыдают все — старики и молодые, мужчины и женщины, особенно дети, глядя на своих беззащитных и безутешных родителей. На хорах американский офицер с переводчиком; выразил просьбу подчиниться приказу и добавил: "В случае неповиновения приказу будут приняты насильственные меры".

Протоиерей отец В. Бощановский обратился к народу со словом, желая облегчить как-то состояние обреченных. Он просил не покидать, морально поддержать в этот мучительный час тех, над кем нависла опасность насильственного возвращения на родину. "Будем просить и молить!" — Взывал он.

В храм была введена часть солдат. Все затихло. Генерал Данилов выступил с последним троекратным призывом: назначенным на отправку стать в одну сторону храма, а не подлежащим отправке — в другую. Но толпа не колыхнулась. И вооруженные солдаты, по данному знаку, впились в толпу... Физическая сила солдат слилась со смертным страхом эмигрантов в трагическую и неравную борьбу. Теснимая вооруженными солдатами, толпа хлынула через северные двери в алтарь и нарушила его святыни.

После насильственного вытеснения молящихся из храма, началась поголовная проверка документов. Советская власть требовала своей жертвы. Такой жертвой оказались, вместо 410 лиц, не более 90 человек. Остальные накануне ночью разбежались по городу, лесам и горным ущельям. И таким образом большинство спаслось.

Началась новая трагедия: посадка и погрузка обреченных на военные грузовики. Опять потрясающая картина. Смертники прощаются с остающимися. Снова стон, крик и плач. Плачут все: и отъезжающие, и остающиеся. С глубокой скорбью глядят на погрузку и сами представители американской власти. Невольно вспоминается плотная фигура американского врача — доктора Вашингтона. На лице его невыразимое страдание, глаза полны слез. Как мог, он старался утешить, ободрить отъезжающих и остающихся. О, как дорого было это внимание и сочувствие для русских — жертв страшного безвремения!

Представитель цветной расы доктор Вашингтон всем существом своей благородной души переживал трагедию людей Великой России, потерявших свою Родину и оставшихся без защиты.

4. Дахау

В начале января 1946 года из Бад-Айблинга в Дахау прибыла рабочая рота капитана Протодьяконова в количестве 164 человек. В роте было до 25 офицеров, остальные солдаты. После прибыло еще 75 человек — остаток такой же роты, и к ним присоединилось около 25-ти русских военнопленных, большей частью старых эмигрантов.

В десятых числах января в лагерь прибыл советский майор. Он беседовал с ротой, стараясь уговорить добровольно вернуться на родину. Все твердо заявили ему о своем нежелании возвращаться в советский союз.

17-го января между 2-3 часами в лагерь прибыли советские офицеры. Американцы приказали всем выстроиться с вещими. Предчувствуя недоброе, рота выстроилась без вещей. На построение вышли также и люди, примкнувшие к роте уже в Дахау. Через 10 минут было объявлено, что отправке подлежат люди исключительно роты Протодьяконова (большинство бывшие советские подданные). Из рядов все же никто не вышел. Наоборот, в шеренги включились, из солидарности к отправляемым, офицеры других групп. Вышедших на построение окружили вооруженные поляки и американцы. Американский офицер с револьвером в руке требовал добровольного согласия на отправку на родину. Все военные заявили: "Лучше расстреляйте здесь, на месте, но согласия на вывоз не дадим, к советам не поедем". Вся эта процедура продолжалась около трех часов. Наступали сумерки, людей отпустили в бараки. Помещение роты окружили вооруженные американцы. Рота объявила голодовку. Чувствуя, что настала решительная минута в их жизни, люди поставили в одном из помещений стол, накрыли его белой скатертью, водрузили на стол крест, обвитый черным и поставили вокруг иконы. Весь день и всю ночь люди подходили к столу и молились. Пели церковные песнопения, возлагая свои последние надежды на Бога. Некоторые офицеры и солдаты поклялись в случае насильственной отправки покончить с собою, чтобы своею кровью доказать правоту своего дела и приостановить дальнейшую насильственную отправку.

Настало воскресенье 19-го января 1946 года. Кровавое крещение.

Утром этого дня прибыли в лагерь сильно вооруженные части Мюнхенской военной полиции. Они плотным кольцом окружили помещение роты. Всякое движение в лагере было запрещено, даже нельзя было подходить к окнам. Американцы начали врываться в помещение роты и вытаскивать несчастных. Большинство людей сняло с себя все, оставшись в нижнем белье. Американцы поодиночке вытаскивали людей из бараков, а потом подгоняли каждого по 3-4 солдата к воротам лагеря, где люди впихивались в вагоны. Русские солдаты и офицеры оказывали только пассивное сопротивление: упирались, ложились на пол, но ни один не поднял руки на американцев.

Давшие клятву пожертвовать своею жизнью, начали приводить ее в исполнение. Появились носилки с первыми ранеными, их также несли в вагоны. Когда американцы дошли до последнего помещения, где забаррикадировалась группа русских, то наши помещение, залитое кровью: валялись люди с перерезанными венами, горлом, животами и висели повесившимися. За столом с крестом и иконами стояла группа людей и под руководством полковника Белова пела церковные песнопения. Американцы, поставив автоматы на стол, направили их на несчастных и потребовали выхода. Никто не шевельнулся. Американцы не выдержали сцены и вышли. Переговорив на дворе о чем-то с советскими офицерами, они разбили окна и пустили в помещение слезоточивый газ. Перед этим они послали в помещение переводчика, который, со слезами на глазах, сказал: "Все кончено, сопротивление бесполезно!" Но люди отказались добровольно выйти. Сваленные газом, они начали перерезать себе вены, горло и животы, помогая в этом друг другу. Американцы волокли русских, обливавшихся кровью, к вагонам и беспощадно били их палками. Один из них, выхватив горящую головню из костра, разведенного тут же, начал ею подгонять несчастных. Одного раненого несли на носилках. Он, сорвав с себя перевязки, перерезанным горлом хрипел, стараясь выкрикнуть что-то о демократии. Американцы заставили его замолчать ударами прикладов.

Всех несчастных бросали в вагоны с решетками, где в центре находились по четыре американца с автоматами, и через Мюнхен, Регенсбург и Хоф отправили в советскую зону на станцию Шенбург. Здесь поезд был встречен сильным нарядом советских солдат. Всю бывшую роту Протодьяконова куда-то отвели. Назад вернулись лишь 13 человек, которым по дороге удалось доказать американскому и польскому офицерам, что они старые эмигранты.

23-го января все русские, оставшиеся в Дахау, были перевезены в тюрьму, где пробыли несколько дней в самом строжайшем заключении, не зная, за что. После этого у них были отобраны все вещи и они полуголые были перевезены в лагерь Платтлинг.

В Дахау находилось всего около 300 человек (по американским сведениям — 271 человек), ядро коих составляла рабочая рота капитана Протодьяконова, выдачу коих требовали советы. Итог трагедии: покончивших самоубийством и умерших от ран — 40 человек, раненых — около 100 человек, выданных — около 135 человек. Точное количество умерших невозможно установить, так как тяжело раненых бросали в вагоны и вряд ли кто из них выжил.

5. Платтлинг — Бад Айблинг

Платтлинг. Под этим именем известен лагерь, расположенный в 2-х километрах от одноименного немецкого городка. Лагерь, где были заключены остатки армии генерала Андрея Андреевича Власова. Офицеры и солдаты штаба армии, авиабригады, второй дивизии. В общей сложности больше 3 000 человек.

24-го февраля 1946 года в 6 часов утра в лагерь ворвались американские солдаты, вооруженные до зубов, и 1575 власовцев были отданы большевикам. И при этом много людей повесилось, перерезало себе горло, вскрыло вены. Трудно учесть число мертвых, которых грузили вместе с живыми. Двухкилометровая дорога от лагеря до вокзала была залита кровью, лившейся из машин, в которых перевозили нечастных. Немцы назвали свой город Блюттлинг, от слова "кровь".

Следующая выдача производилась еще более гнусно. Был объявлен список лиц, получающих освобождение из плена. Трудно описать радость "освобождаемых" и надежды остающихся.

13-го мая 218 человек, окруженные провожающими, садились в машины. Последние рукопожатия, пожелания, поручения. Их перевезли на станцию Даггендорф в 12-ти километрах от Платтлинга. Объявили, что помещают в лагерь Ди-Пи и предложили снять военную форму. Раздели до белья и босых по пять человек водили под конвоем получать новую одежду. А там, на безоружных, полуголых, ничего не подозревающих людей, набрасывались по три человека на одного, валили с ног, скручивали и волокли в машины. Но и в этих условиях люди умудрялись умирать. Некоторые перегрызали друг другу вены.

После этого из Платтлинга лагерь был переведен в Бад Айблинг, где 21 августа 1946 года выдано более 600 человек и через несколько дней после первой выдачи оттуда же отдали на смерть еще 37 человек.

Более 3 000 человек последними каплями своей крови омыли знамя Русского Освободительного Движения.

Свезенные в Платтлинг из разных мест ожидали своей участи. Иногда казалось, что в их положении наступает просвет. Так, перед самым Рождеством старый комендант лагеря американский полковник объявил через блоклейтеров о том, что лагерь этот исключительно отпускной и что перед самыми праздниками все будут выпущены на волю. Но все служащие "процессинга" разъехались на праздники. Лагерники решились потерпеть еще две недели и отпраздновать Рождество. Организовали театр и концерт, в бараках появились маленькие елочки. Показался и новый комендант лагеря, полковник кавалерии Гиллис, который посещал все концерты и видимо был доволен лагерем.

Много радости доставил пленным молодой священник отец Сергий, который жил с пленными в Зонендорфе и с ними переехал в Платтлинг. Была устроена прекрасная церковь, нашлись очень талантливые художники и мастера. Все Богослужения посещались усердно и даже не хватало места в церкви. В свободное время отец Сергий с матушкой собирали вне лагеря для лагерников дары, главным образом, хлеб. Кроме того, он часто ездил в Мюнхен хлопотать о судьбе пленников через власть имущих.

Русский Зарубежный Синод в лице Высокопреосвященнейшего митрополита Анастасия, не покладая рук, хлопотал перед Американской Ставкой и сильными мира сего о смягчении участи русских пленных. Ежедневно все видели две сгорбленные фигуры священника и матушки с мешками за плечами, несущими хлеб. Лучшей наградой для Батюшки было пробуждение религиозного чувства и тяга к церкви у бывших советских людей, особенно у молодежи.

Прошли и праздники. Никакого движения по ожидаемому выпуску. Спрошенный комендант заявил, что ему ничего не известно. Надо ждать. На меморандум заключенных в Главную Квартиру Американских Оккупационных Сил был получен через Синод ответ, что никто насильно не будет отправлен в советский союз. Тем не менее, стало известно, что приезжает какая-то специальная военная комиссия для проверки каждого военнопленного, после чего и будет роспуск лагеря. Как будто все хорошо, но зловещие слухи носятся кругом лагеря. Работающие за проволокой видят часто советских офицеров, которые якобы имеют свои списки и требуют выдачи в первую голову всех офицеров без исключения. Некоторые не выдерживают. Умер от разрыва сердца 3-го декабря артиллерийский полковник Кузьмин, все время не находивший себе покоя. Повесился 26 января молодой талантливый художник Мельников. Кое кто стал явно ненормальным. Несколько случаев побега вызвали репрессии всего лагеря. Умер от заражения крови 7 февраля солдат Петр Саламанов.

Неожиданно прибыла группа пленных из Дахау, уцелевших после выдачи. Это почти все старые эмигранты.

6-го февраля прибыла специальная комиссия под председательством генерала Робертса для проверки каждого русского пленного. Побывали блоклейторы у немецкого коменданта, а затем и у американского полковника Гиллиса, чтобы выяснить свою судьбу. Комендант лагеря заявил: "Скажите вашим людям, чтобы не волновались; после проверки начнется отпуск, и пока я здесь комендантом лагеря, никто насильственно не будет отправлен в советский союз".

9 февраля Комиссия начала свою работу сначала в 1-м блоке, где большинство были старыми эмигрантами. Видимо, решающий судьбу вопрос был следующий: "Где Вы находились к 1-му сентября 1939 года?" Потом ряд других: "Где служили, в каких частях и на каком фронте?" Многих бывших советских, живших в блоке со старыми эмигрантами, учили заранее твердо запоминать город, ряд главных улиц и точный адрес, где, якобы, проживал всю эмиграцию. Люди, идя на допрос, крестились и шептали молитвы. Некоторые напротив мужественно говорили, что сидели несколько лет в концлагере и ненавидят советский режим. И, странно, в первую выдачу такие люди уцелели.

Не у всех были документы, доказывающие принадлежность к старой эмиграции, и тогда задавались вопросы. Так, например, лейтенанта, эмигранта из Парижа, проверяли вопросами — где такой-то отель или улица. Но ему же был задан и такой вопрос: "Не стыдно ли Вам, так долго прожившему во Франции, поступить в немецкую армию и сражаться против союзников Франции?" Лейтенант ответил: "Нет, мой колонель, мне не стыдно. Я поступил в Германскую армию не потому, что любил немцев и Германию, а по причине того, что Германия была единственная страна, которая дала возможность мне и моим товарищам снова сражаться с врагами моей родины. Пойдете вы завтра против советского союза, и я пойду с вами также, как сделал три года тому назад, пойдя с немцами". Услышав это, американский генерал заметил: "Нет, нет, мы в очень хороших отношениях с советским союзом".

Против фамилии каждого ставилась какая-то отметка и допрашиваемого выводили. Незадолго до этого лагерь посетил священник, посланный митрополитом Анастасием для общего ободрения и благословения. После него внезапно появился епископ Николай из Мюнхена, перешедший в римо-католичество.

Комиссия отбыла, и наступила зловещая тишина. Люди пали духом. Уже несколько дней подряд у немцев в административном блоке работала пила, без остановки и почему-то по ночам, не давая спать. Немцы пилили не дрова, а приготовляли доски для клеток в вагонах, предназначенных для перевозки в советский союз русских военнопленных. Это и случилось через неделю.

Ночью шум каждого проезжающего вдали автомобиля заставлял людей просыпаться и одеваться. Своя ночная внутренняя охрана лагеря была заменена американской. Последовало запрещение выходить из бараков после 19 часов и до 6 часов утра. В каждом блоке были произведены снимки и сделаны планы офицерских и солдатских бараков. К 23-му февраля были сняты внутренние телефоны между блоками, но не с административными. Утром в субботу, как всегда, пришел священник, но придти вечером для всенощной ему уже не позволили.

23 февраля вечерняя поверка была необычная. Все стоявшие в строю были разделены на группы в 60 человек каждая, причем на каждый блок был назначен американский офицер. Группы были отведены по баракам с запрещением людям выходить из них.

Ночь с 23 на 24 февраля. Кругом очень тихо. Светятся только три русских блока, отделенные друг от друга рядом пустых блоков. Лагерь как будто спит, но на самом деле при каждом шуме машины многие вскакивают. Кое кто лег полураздетым. Около 5 часов утра послышался отдаленный гул, впечатление идущей танковой дивизии. Шум стал окружать лагерь, сжимать его со всех сторон и наконец ворвался в лагерь.

Вошли машины, наполненные американскими солдатами, вооруженными автоматами и палками. Соскакивая на ходу, солдаты по 20-30 человек окружали назначенные им бараки. Часть солдат врывалась вовнутрь и, не давая людям времени одеться, палками выгоняли всех наружу. Перед бараком всех выстроили и старший солдат, развернув бумаги, стал выкликать фамилии людей. Но во всех трех блоках американцы действовали по разному. Одних сразу же били палками, а других успокаивали, говоря, что их переводят в другой лагерь или блок. Был морозный день и, как всегда, по долине Дуная дул сильный ветер.

Вызываемых по спискам или сразу бросали в машины, или предварительно загоняли в соседний пустой блок. Всех погруженных отвозили на вокзал Платтлинг, где с помощью прикладов и палок, уже избитых и окровавленных, запихивали в вагоны и закрывали наглухо решетками. В лагере уже не было посторонних свидетелей этих событий, так как все немцы и мадьяры были заранее вывезены. Все-таки эту "отправку на родину" удалось увидеть жителям Платтлинга и железнодорожным служащим.

Когда люди стояли полураздетыми и их снимали фотографы, вдали промелькнула, в сопровождении американского офицера, фигура епископа Николая. Ему удалось получить разрешение от американского командования набрать 20 человек среди выдаваемых для клира своей епархии, которые таким образом и были спасены от выдачи.

До вечера лагерь был окружен целой танковой дивизией, и операцией руководил какой-то генерал.

Поздно вечером, когда прекратился шум приезжавших и отъезжавших машин, оставшимся разрешили выходить из бараков. Появились перебежчики из других блоков. При вызове, не зная для чего вызывают, они не откликнулись на свою фамилию, болтались в общей суматохе в толпе и в удачный момент перебежали в соседний блок. Запуганные, они боялись выйти на свет Божий. Решено было их прятать в своем блоке под кроватями и даже под полом.

До 24 февраля в лагере было около 3 300 человек. Всего выдано было 1 575 человек. Около 10 человек, тяжело раненых, пытавшихся покончить жизнь самоубийством, отправлены в госпиталь.

Наново устраивая свою жизнь после разгрома, перенесли церковь из опустевшего 9-го блока в третий и с появившемся вновь в лагере священником начали готовиться к Пасхе. Стали говеть. На заутрени церковь была переполнена. Молились истово, со слезами на глазах. Для некоторых из молодежи это было первое пасхальное Богослужение в их жизни и, к несчастью, последнее. По случаю заутрени разрешено было ночью ходить из блока в блок.

Пришел приказ: "Разбить свободное перед бараками пространство на огороды, получить семена и посадить". Значит, придется сидеть долго. Моральная поддержка: привезли 600 человек пленных немцев Вермахта из лагеря Муна-Бамберг для выпуска на волю. 12 мая отдано распоряжение группе в 218 человек приготовиться к отправке завтра в другой лагерь. Хотя среди них не было ни одного старого эмигранта, особенного беспокойства не было. Машин для перевозки всего только 3-4. Все же снабдили их мелками на всякий случай. Прощание с отъезжающими было спокойное, уславливались о встрече, писались адреса. Был оптимистически настроен и капитан артиллерист Л. Капитан Л. прямо и энергично заявил, что он сын простого крестьянина, которого большевики раскулачили, а сам он просидел на каторге 8 лет; что он предпочитает умереть, но не возвращаться в советский союз; что он ненавидит большевиков за их систематическое уничтожение русского народа.

Слова его произвели очевидно большое впечатление на допрашивающих американских офицеров. Они одобрительно качали головами, и капитан Л. в список выдаваемых 24 февраля не попал.

Первые машины вернулись все без креста. Как будто бы все в порядке. С сердца стала спадать тяжесть. Но... Через два дня поползли зловещие слухи об этой группе. Первые сведения принес священник. Вот что произошло: людей повезли не на станцию Платтлинг, а на станцию Деггендорф, в трех километрах севернее Платтлинга. Здесь привезенные были выгружены в железнодорожный пакгауз. Из него людей по одиночке вводили в помещение напротив, где на вошедшего сразу набрасывалось несколько американских солдат и раздевали их до гола. Вещи все отбирались, а голого человека сажали в соседнее помещение, к которому подкатывались товарные вагоны с решетками. В них и грузили несчастных в голом виде. Только одному из них удалось перерезать себе горло.

В эту группу попали капитан Л. и доктор Б. Кроме них было также несколько "подлеченных", пострадавших при первой выдаче. Очевидно, уступая советским требованиям, американское командование "додало" еще 218 человек, поручив на этот раз грязное дело двум молодым офицерам. Из группы в 218 человек, вывезенных к советам, по дороге в "зону смерти" в одном из вагонов ночью заключенные руками и ногтями проделали отверстие в полу и на полном ходу начали выбрасываться под вагоны — все равно смерть. Сколько из них погибло и сколько уцелело, сказать невозможно. Сведения об этом принес один из чудом уцелевших — майор.

Из Платтлинга в лагерь Бургау около Ульма, а затем в Бад Айблинг привезено было 9-го июля 786 человек, из них в возрасте от 15 до 25 лет — 401 человек, в том числе 5 офицеров, от 25 до 45 лет — 331 (в том числе 20 офицеров), в возрасте от 45 до 59 лет — 54 человека (в том числе 9 офицеров). Все ярые антикоммунисты и большинство религиозно настроенные. 21-августа было насильно выдано советам 633 человека.

6. Форт Дикс (Нью Джерси). Америка

Боясь отправки в СССР, где русских военнопленных ожидала бы смерть, в пятницу 29 июня 1945 года русские военнопленные в США в числе 150 человек за полчаса до погрузки на пароход, отправляющийся в СССР, в виде протеста против насильственной репатриации, имея столовые ножи и палки, попытались, несмотря на вооруженную пулеметами и ружьями охрану и проволочное заграждение, пробиться на свободу, дабы тем самым избежать высылки в СССР и гибели там.

В бараках американские военные власти нашли трех повесившихся военнопленных. Имена погибших — лейтенанты Калин и Назаренко и боец Шатов. 15 человек были готовы покинуть жизнь самоубийством, приготовив уже для этой цели петли. Во время попытки бегства из лагеря 9 русских военнопленных были ранены, причем ранеными оказались также и три чина военной охраны лагеря.

В течение 30-ти минут попытка к бегству 150-ти русских была ликвидирована, после чего эта группа была направлена для отправки в СССР в лагерь Шэнкс, штат Нью-Йорк.

В субботу 30 июня, после 1 часа дня, на пристани 51 в Нью-Йорке стали прибывать первые партии русских пленных под исключительно сильной вооруженной охраной: на четырех русских — пять человек охраны с пулеметом и ружьями. На пристани ожидал военнопленных еще отряд в 300 человек солдат, сильно вооруженных пулеметами и ружьями.

В последний момент перед отправкой, совершенно неожиданно, распоряжением военного министерства отправка русских военнопленных была задержана, и в 3 часа 30 минут их отправили обратно в Форт Дикс.

Редакция газеты "Россия" послала спешную телеграмму президенту. Буквально через два часа после отправки телеграммы в Военное министерство оттуда пришла отмена репатриации.

Распоряжением американских властей 31 августа 143 военнопленных Форта Дикс из числа 151 были депортированы, как официально сообщается, в Европу.

В Америке осталось из всей этой группы 8 человек на том основании, что они не являются советскими гражданами.

Одно лицо из этой группы, пройдя ряд лагерей в Европе и попав наконец в лагерь Бад Айблинг, сумело на последней комиссии доказать свою принадлежность к старой эмиграции и не было выдано. Судьба остальных понятна.

7. Иностранный легион. Париж. Оккупационная зона (Франция)

Летом 1945 года в одном из городов Северной Африки, наряду с легионерами других национальностей, было много русских из бывших советских военнопленных, привезенных немцами во Францию и перешедших в "резистанс", а затем поступивших по контракту в Иностранный легион.

И вот однажды, месяца через два после окончания войны, все эти легионеры по приказу военного начальства были посланы в распоряжение советского консула в Алжир для репатриации. Их вызвали на основании поименного списка, сообщенного французским военным властям советским представителем.

О добровольной репатриации здесь не могло быть и речи, так как ни один из русских легионеров возвращаться на родину не хотел, зная, что его там ждет. Нет слов описать охватившее их чувство горя и отчаяния. Многие плакали, другие говорили, что предпочитают лучше покончить с собой, нежели попасть обратно в СССР. Некоторым из них, действительно, удалось до Алжира не доехать и скрыться по дороге. Возвращенных на родину легионеров только из одного гарнизона было несколько десятков. На все хлопоты и шаги с целью добиться отмены или отсрочки в исполнении этого бесчеловечного приказа было определенно сказано в штабе, что это есть правительственное распоряжение во исполнение принятого на Ялтинской конференции обязательства.

Позже советские офицеры приезжали с целью узнать, в какой мере это распоряжение было выполнено.

Это была массовая и насильственная отправка русских легионеров, уже много месяцев состоявших на действительной военной службе, носящих военную форму и подписавших контракт.

В самой Франции сразу же были переданы большевикам все русские военнопленные, а затем прошла волна вопиющих изъятий советских граждан (остовцев), главным образом в Париже. Чины НКВД в полной форме с разрешения французских властей ночью (по советскому методу), со списками в руках, врывались в квартиры и вылавливали русских. Происходили ужасные сцены, пострадали при этом и старые эмигранты. Долго хозяйничал НКВД, как у себя дома, арестовывая и отправляя несчастных русских сперва в лагерь, а затем и в советский союз.

Что касается французской оккупационной зоны, то когда-то приходилось радоваться, что там жило меньшинство бесподданных. Но из некоторых пунктов (Равенсбург, Ванген и др.) было повальное бегство в другие зоны. И нельзя придумать другого названия для того, что там происходило: "Охота на людей в Центральной Европе".

Чекисты, в виде членов репатриационных комиссий, врывались в дома, хватали людей, сажали их в автомобили и увозили, а не застав дома, громили квартиры. Погоня со стрельбой иногда происходила среди белого дня на улицах города. Ни в английской, ни в американской зонах такой самостоятельностью энкаведисты не пользовались.

Из французской зоны в начале оккупации уходили поезда, набитые мужчинами, женщинами и детьми. Платформы европейских вокзалов обагрялись кровью застреленных энкаведистами русских женщин, предпочитавших смерть чекистскому плену и прыгавших с поезда на ходу.

Депортация военных из Швеции

Шведские газеты в декабре 1945 года сообщали о том, что состоялась насильственная депортация германских и других военнопленных в зону, оккупированную советами. В связи с этим были попытки покончить жизнь самоубийством. Массовые попытки самоубийств начались в тот момент, когда шведские власти стали насильно производить посадку военных на поезда из четырех шведских лагерей. С поездов они должны были быть посажены на советский пароход "Кубань", стоявший в порту Траллеборг.

Более тысячи пленных нанесли себе ранения бритвенными ножами и осколками стекол. Среди депортируемых большую часть составляли немцы, австрийцы, а также поляки, литовцы, эстонцы и латыши. Группа немцев в 60 человек во главе со своим капитаном Кун вонзила себе в сердца ножи. Шведская полиция, чтобы предупредить самоубийства, начала их бить палками. Обращаясь к шведским властям, пленные кричали: "Приколите нас, приколите нас..." Повсюду на земле лежали военнопленные, истекающие кровью после нанесения самим себе ранений.

В одном из лагерей 100 германских офицеров забаррикадировались в бараках, и когда шведская полиция ворвалась в барак, то всех этих офицеров нашли истекающими кровью, так как артерии были ими вскрыты.

Несмотря на разразившуюся общую трагедию, некоторые поезда с депортированными отошли к порту погрузки на советский пароход.

Группа латышских, литовских и эстонских военнопленных в 167 человек объявила голодовку.

8. Римини (Италия)

8 мая 1946 года английское командование в Италии произвело очередную выдачу русских советам из концентрационного лагеря в Римини. В тот же день произведена была выдача русских из американского лагеря Пиза.

Весь район концентрационного лагеря Римини с прилегающим поселком Ричионе был оцеплен крупными военными силами. Итальянскому населению было запрещено всякое движение по улицам и дорогам и объявлено, что производится выдача советам крупных фашистов и военных преступников.

Однако достоверно известно, что в этих лагерях в разные сроки и под разными предлогами были сосредоточены все бывшие подсоветские граждане из лагерей Ди-Пи в Италии. Среди них женщины, дети, старики, подростки; врачи, научные работники, инженеры, незначительное количество солдат и 4-5 офицеров.

Всего по обоим лагерям было подготовлено к выдаче около 300 человек, из них только 200 были транспортированы из Болоньи и далее по маршруту, остальные 100 погибли, частично покончив жизнь самоубийством, частично были убиты охранными войсками при массовой попытке сопротивления. Только единицам удалось бежать. В схватке трехсот безоружных людей с батальонами английской и американской пехоты и мотоциклистов, вооруженных пулеметами и автоматами, было убито и ранено около 30-40 английских и американских солдат и офицеров.

Общую картину выдачи наблюдали со стороны официальные представители четырех государств: Америки, Англии, Франции и Советского союза.

Оставшиеся в лагере Римини люди различных национальностей выбросили над лагерем черные флаги в знак траура и обозначили братскую могилу, над которой написана цифра "197" (количество выданных из этого лагеря.

Один кубанец сообщает интересные сведения о том, что некоторые русские священники, признавшие главенство римского папы (Руссикум), знали о предстоящей выдаче, но никого не предупредили.

В начале мая он был старшим группы русских в гражданском лагере вблизи Рима. Живо интересуясь судьбою своих соотечественников, он часто бывал в Риме. И вот однажды к нему на улице подошла женщина, тоже ставшая униаткой, и сказала:

—Я знаю, что Вы заботитесь о русских, поэтому хочу сказать Вам, что сегодня приехал из Ричионе, из лагеря священник и говорил, что русских пленных выдадут советам.

—Какой священник?

Женщина назвала имя, но не запомнилось, Владимир или Всеволод.

—Кому он говорил и где?

—Отцу Филиппу, в Руссикуме.

—Вы не ошиблись?

—Могу перекреститься в том, что говорю правду.

Что было делать?

"С группой сидевших в Ричионе (поселок около Римини) я и мои друзья, — рассказывал кубанец, — были связаны кровно. Мы, на случай их бегства, приготовили место убежища у сербов. Лично я составил "инструкцию" для устройства систематических побегов группами по три-четыре человека. Эта инструкция была послана месяца за полтора-два до дня выдачи одному майору и иным, но они отказались бежать.

Они верили слову английских офицеров в том, что о выдаче не может быть и речи.

"Получив сведения о том, что иезуитам известно о предстоящей выдаче, — продолжает кубанец, — я и мои два друга собрались и решили, что одному из нас надо немедленно выехать в Ричионе". Так и сделали.

Сведение о предстоящей выдаче там приняли как "бабскую выдумку" и решительно отказались от побега.

А через два дня была произведена выдача. Только двум из них удалось ее избежать. Слепая вера клятве английских офицеров их погубила.

В связи с Руссиком надо упомянуть еще об одном факте:

Накануне выдачи, то есть 7 мая, священнику о. В. Рошко, жившему в лагере 6, было сообщено английским лагерным управлением, что его 8-го мая к 9 часам утра вызывают в английский штаб, в город Падуя. Священник поверил этому и вышел из лагеря утром 8 мая. В Ричионе он был задержан англичанами. Его продержали там в отдельной комнате столько, сколько надо было времени для проведения операции по выдаче людей. Утром 9 мая перед ним извинились за задержку и отпустили.

Случай этот вызвал в лагере много толков и догадок. Некоторые считали, что англичане опасались, что при наличии священника в лагере русские смогут воплотить свои переживания в религиозную манифестацию.

9. Англия

В добавление к тому, что было сказано о репатриации из Англии в самом начале настоящей главы, составитель этой книги должен добавить то, чему сам был свидетель.

Представители русской колонии в Лондоне, по предложению английского офицера-переводчика при лагере, командировали меня в лагерь для совершения богослужения. Лагерь был многочисленный, советских офицеров было человек сорок, в отдельном бараке. Английский офицер водил меня по баракам, на кухню. Меня поразил стол. Они имели то и в таком количестве, что не имели английские обыватели. Почему такая роскошь? Офицер мне сказал: администрация решила, что это перед отправкой на советскую родину, пусть потом добром вспоминают Англию. Горы масла, туши ветчины, не говоря о прочем. Никого на кухне и везде, кроме русских. Они все это тащат, раздают, готовят на кухне. Я окружен был тоскующими ребятами и взрослыми мужиками-солдатами. Разговор был один: неужели отправят в Россию? Я не знал, что говорить. Советовал просить, подавать петицию, высказывать предположения. Делали спевку перед службой. Все знают, отлично поют. Среди поющих был советский офицер, который очень тосковал и преследовал меня по пятам, говоря все о том же, о спасении от репатриации. Не желая нарушать лагерный порядок, я назначил литургию рано, до начала обычной лагерной жизни. Огромный барак был переполнен. Позади всех — советские офицеры, видимо здесь из любопытства. Пригласил исповедываться и причащаться. Исповедывал человек 70, наскоро. Пели дружно, с большим подъемом. Но дальше произошло самое затруднительное для меня. Причащаться стали поголовно все (разве кроме офицеров), конечно, и мой офицер причащался. Я не смел отказать не исповедывавшимся, не решился объяснять теперь, но остановился на мысли, что так пусть готовятся люди к новым своим испытаниям. Святых Даров едва хватило с последней каплей.

Я привез для солдат несколько музыкальных инструментов и порядочно книг, беллетристику, о чем просили здесь заранее. Нужно для тоскующих лагерников. Потом оказалось, что библиотеку пересмотрели офицеры-приемщики, так сказать, из надзора внелагерного и много книг контрреволюционных изъяли.

В Англии были побеги из лагеря, и довольно удачные. Эти люди сохранились. Некоторые русские были среди поляков и украинцев. Эти сохранились также. В одном лагере англичане не выдавали русских, а предложили взять группу русских самим советчикам, но без применения оружия. Их встретили военнопленные руганью, и они удалились. В другом месте среди польского лагеря искали русских. Заночевавшие в лагере советские офицеры-сыщики будто бы были поляками убиты и трупов их будто бы нигде не нашли. Наутро всех осматривали, обыскивали, но все прошло бесследно. 

 

«Среди лета запоют Пасху» – сказано было некогда в Сарове. Прошло 70 лет после смерти того, кем эти слова были произнесены, и 19 июля 1903 года вся Русь огласилась хвалебными песнями, прославляющими Бога и Его угодника. Действительно, вся Русь ликовала тогда, как в день Святой Пасхи, даже больше.

Наступили потом страшные дни для России, но не умерла и не ослабла память о преподобном Серафиме. Также притекают к нему русские люди, прославляют его и на терзаемой Родине, и во всех концах мирa, где они рассеяны. С жизнью преподобного Серафима начинают знакомиться и другие народы; его жизнеописание переводится на разные языки, вызывая не только восхищение, но и стремление многих применить в своей жизни уроки, даваемые нам жизнью преподобного Серафима. Так, несмотря на все перемены, происходящие в мирe, память преподобного Серафима не только не меркнет, но остается светильником, все ярче светящим человечеству.
Подобное было и в дни его земной жизни. Рушились города, восстанавливались царства, с 12 народами шел в Россию, а потом с позором покинул ее Наполеон, горела и опять восстала из пепла Москва, устраивали восстание и были судимы декабристы, а преподобного Серафима как бы и не касались эти события. Он весь был занят достижением «единого на потребу», работал над «своим духовным возрастанием». «Эгоист, замкнутый в себе», «невежда, не интересующийся ничем, кроме того, что лично его касается» – так сказали бы про него многие мыслители, не желающие видеть и малейшей пользы в подвигах самоусовершенствования. 

 

Но вот умирает инок Серафим. Казалось бы совсем теперь должен изгладиться из людской памяти облик этого старца, так упорно убегавшего от мирa. Но начинается целое паломничество к его гробу, во всех концах России прибегающие к нему получают помощь, утешение и назидание, а почитание его начинает распространяться и среди других народов.

В чем же сила преподобного Серафима? В чем его подвиг? Он стремился к осуществлению заповеди Христовой: «Будьте совершени, якоже Отец ваш небесный совершен есть»; он трудился над тем, чтобы восстановить в себе первозданный образ человека, испорченный впоследствии грехом. Преподобный Серафим достиг своей цели: он победил грех и стал преподобным, сделался воистину подобием Божиим. Мы не можем видеть невидимого Бога. Но Господь нам дает видеть Себя в Своих подобиях, в Своих угодниках. И вот одним из таких подобий стал преподобный Серафим. В нем мы видим восстановленную человеческую природу, освобожденную от рабства греху. Он есть воплощенное олицетворение победы вечного над преходящим, святости над грехом, добра над злом. Преподобный Серафим всех призывает своим примером следовать по пути, указанному Христом. Он зовет бороться с грехом и своими недостатками, являясь маяком и светильником для всех, ищущих спасения. Преподобный Серафим призывает искать высшего блага, плода духовного, о котором апостол Павел сказал: «плод же духовный есть любы, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание». Но для сего нужно «плоть распяти со страстьми и похотьми».

Тяжел путь к небесному царству, ибо грех овладел человеческой природой и испортил ее. Имеет каждый из нас грехи личные. Есть и грехи общественные, в которых грешен весь народ. Так весь русский народ грешен в том, что оставил благочестивую жизнь и обычаи своих предков, начал принимать и искать чуждое ему, неправославное, что верил клеветам, распространяемым про Помазанника Божия, и позволил сперва сорвать венец, а потом погубить со всей семьей, его благочестивого Царя, первого припавшего к прославленным мощам преподобного Серафима.

 

Преподобный Серафим зовет всех к покаянию и к исправлению жизни, и личной, и общественной. Хоть и тяжел этот путь, но угодник Божий поможет идти им. Преподобный Серафим – маяк и светильник на этом пути; он же и помощник.

Молитвами преподобного Твоего, отца нашего Серафима, Господи, даруй покаяние и победу над грехом нам, грешным, и введи нас в Твое небесное царство. Аминь.

Сербия 1928 г.

 

Была построена для воинского гарнизона в 1898 в Старом городе (исторический район Порт-Артура), с первого года поселения там русских. Освящена в честь свт. Николая. Расположенная на возвышенном месте, она прекрасно просматривалась с моря. Каких-либо сведений об архитектурно-строительной истории сооружения не обнаружено.

 

Необычное объемно-планировочное решение деревянного храма обусловлено необходимостью обслуживать воинское подразделение: очень протяженная, на семь окон, вытянутая по оси запад – восток трапезная служила залом для построения отряда. Священником церкви в 1904 служил Глаголев.

 

Фасады церкви разработаны в русском стиле: шатры, восьмерики, бочки, наборные наличники и колонки, многоярусные подзоры и т.д. До Русско-японской войны церковь успели расширить, видимо, прежние строительные объемы перестали удовлетворять нужды порт-артурского отряда. К четверику храма с северной и южной сторон были пристроены большие приделы, которые венчали такие же, как храм и колокольню, восьмигранные шатры с главками на высоких шейках. Единый декоративный строй всего здания подчеркнут контрастом темных деталей и светлой обшивки стен. Преувеличенно крупные лаконичные формы и архитектурно акцентированная повторяемость форм – шатров, главок, деталей – придают выразительность распластанному, протяженному, простому в плане сооружению. Используя в качестве источника древнерусские архитектурные формы, архитектура порт-артурской Отрядной церкви отвечает духу исторического времени.

 

«Убор церкви прост и незатейлив: бедный сельский храм, не боле. Но в нем чувствуется близость к Тому, который, нося в себе источник света, мира, правды и любви, жил так. Как проповедовал, и умер со словами прощения на устах», – пишет в своих воспоминаниях о Русско-японской войне Е. К. Ножин.

 

После 1905 церковь какое-то время служила японским военным – христианам. Храм не сохранился.

 

 

 

Новый край. 1904. 6 мая. С. 2.

 

Дневник полкового священника, служившего на Квантунском полуострове с 27.03 по 25.12.1904 г. // Вестник военного духовенства. СПб., 1905. № 22. С. 698.

 

Ножин Е. К. Правда о Порт-Артуре. СПб., 1907. Ч. II. С. 55.

 

Забытые могилы. Харбин: Изд-во М. В. Зайцева, 1938. С. 41.

Троицкая С. С. Харбинская Епархия, ее храмы и духовенство. К 80-летию со дня учреждения Харбинско-Манчжурской епархии 1922 – 11/24 марта 2002. Брисбен, Австралия. Изд. Н. И. Дмитровского-Байкова, 2002. С. 79.

Левошко С. С. Православные храмы-памятники русским воинам в Китае: идейное содержание и архитектурная символика // Россия и Китай на дальневосточных рубежах. Кн. 5. Благовещенск: Изд-во АмГУ, 2003. С. 419-420.

Левошко С. С. , Мизь Н. Г. Храмы Маньчжурии и Южно-Уссурийского края в память русских воинов, павших в Русско-японской войне 1904-1905 гг.//Навечно в памяти / О. Б. Стратиевский, Н. Г. Мизь, Г.П. Турмов / Под общ. ред.Г. П. Турмова. Владивосток: изд-во ДВГТУ, 2004. С.18.

 

 

 

 

 

 

 

 

Исповедница Татьяна

"Молодая москвичка, происходившая из обеспеченной до революции семьи, выросшая уже после революции, раба Божия Татьяна всецело посвятила себя служению Церкви, — рассказывает свидетель. — В это время постриг был уже фактически невозможен, а на тайный постриг она по молодости и скромности не считала себя достойной. Лишь посещение богослужений, строгое соблюдение постов и помощь семьям арестованных пастырей Церкви — вот ее незаметное служение до 1927 года.

После декларации митрополита Сергия она отказывается от посещения церквей, где его поминают, и принимает, несмотря на свою молодость, деятельное участие в борьбе против этой декларации. На нее производит огромное впечатление беседа с архиепископом Серафимом Угличским (Самойловичем). Неизвестно, где имела место эта беседа, возможно, что Татьяна съездила к нему в Углич еще до его последнего ареста. С этого времени ее деятельность несколько меняет свой характер: она размножает на машинке различные протесты православных иерархов против политики митрополита Сергия и организовывает сборы пожертвований на посылки находившимся в заключении архипастырям и отправку лиц, которые под видом родственниц могли бы посетить заключенных и ссыльных Отцов Церкви и не только передать им плод усердия верной им паствы, но и получить от них письменное или хотя бы устное наставление, как себя держать и как относиться к слабому, поддавшемуся призывам митрополита Сергия, духовенству, которое, оправдывая себя, обвиняет в расколе не подчиняющихся Сергию пастырей. Родные увещают молодую девушку не подвергать себя опасности, тем более, что она носит известную в Москве фамилию и именем ее отца — известного до революции общественного деятеля — названа одна из ближайших к Москве железнодорожный станций. Она отвечает, что решила посвятить себя служению Церкви и что в наш век монастырь заменен концлагерем; она знает, что это неизбежно наступит и будет продолжать свою работу и до, и после ареста. 

 

 

В конце 1928 года Таню арестовали. Ее обвинили в распространении нелегальных воззваний (то есть перепечатанных на машинке посланий находящихся в ссылке иерархов) и организации сборов на помощь репрессированным. Она стойко держала себя, не назвала тех лиц, от которых получала эти послания для переписки; продержав Таню полгода в заключении, ее приговорили весной 1929 года к трем годам концлагеря и отправили в новый концлагерь близ станции Порандово, Мурманской железной дороги, откуда начинали прокладку шоссе на протяжении свыше ста километров в направлении финской границы. Работы производились в болотистом лесу и представляли большие трудности. Заболеваемость была большая, и поэтому вдоль трассы строящегося шоссе открыли пять полевых лазаретов в наскоро отстроенных бараках. В одном из них начала работать медицинской сестрой заключенная Татьяна. Во главе лазарета стоял один верующий сектант, до революции врач одного из гвардейских полков. Он помог Тане сдать несложный экзамен на лекпома по известному "Руководству для фельдшеров" Баранова, по которому сдавал в лагере экзамен и автор этого рассказа, и иеромонах отец Агапит (в миру офицер военного времени одного из гвардейских полков).

Первое время Таня не чувствовала себя одинокой среди верующих сотрудников этого госпиталя, но после сдачи экзамена ее перевели на "самостоятельную" работу во вновь открытый госпиталь дальше по трассе шоссе. Здесь ее местный начальник этой командировки обвинил в том, что она не только оказывает своим больным врачебную помощь, но и ведет с ними религиозные беседы. Таня мужественно ответила, что нет закона, запрещающего фельдшеру говорить с больными о религии и тем более, что с медицинской точки зрения врач должен всячески поддерживать душевное настроение больного и подбодрять его, что помогает лечению. Грубый стрелок раскричался на хрупкую, маленькую ростом Таню и приказал плотникам строить рядом с бараком лазарета карцер, в котором без отопления она будет ночевать и проводить все внеслужебное время, ибо за неимением врачебного персонала он ее арестует "с выводом на работу". Она не устрашилась его угроз и, когда через три дня карцер был выстроен и его окошечко затянуто колючей проволокой, он сам, видимо устыдившись своего поведения в отношении маленькой ростом Тани, выглядевшей еще моложе своих небольших лет, отменил свое распоряжение. Этот случай она мне сама рассказала, когда я познакомился с ней в лазарете "11-го разъезда" к северу от Медвежьей горы в конце ноября 1931 года. Долго беседовали мы с ней о судьбах Церкви, и она поразила меня своим мужественным "пессимизмом". По ее словам, гонения будут расти и виды репрессий станут еще более жестокими. Поэтому нужно закалить себя и не мечтать о выходе на свободу, а подготовлять себя к новым арестам, ссылкам, лагерям, а затем и к смерти от руки врагов Церкви...

Я снова увиделся с ней в конце марта 1932 года, когда ее вызвали на Медвежью гору "на освобождение". Она мне говорила, что в Москву ее наверно не пустят и родных она больше не увидит, но надеется, что послужит Церкви и заслужит новые аресты. "Чего Вам больше всего хотелось бы, когда Вы через месяц будете на "воле"?" — Хоть раз в жизни съездить, несмотря на все трудности, к митрополиту Кириллу Казанскому в его ссылку и принять его благословение, и послужить ему, пока он еще жив и нас вдохновляет на наше скромное служение!"

Больше мы не встречались и не знаю, как проходило потом служение нашей катакомбной Церкви маленькой фельдшерицы Тани. Все ее очень уважали и звали по отчеству".

 

 

Возлюбленные Отцы и Братья, чада возлюбленные о Господе,

РОЖДЕСТВО Господа нашего Иисуса Христа в мире, в Вифлееме Иудейском, двадцать веков тому назад, означало Вочеловечение Бога Слова и явление Бога на землю: «Бог явился во плоти» (1 Тим. III, 16). Сын Божий явился во плоти, как Богочеловек, чтобы вернуть нас к Божественной жизни, откуда мы отпали.

Христос воплотился, по непостижимому величию Своей Любви, чтобы человек получил обожение: «Сын Божий стал сыном человека», подчеркивает Афанасий Великий, «чтобы сыновья человеческие, то есть Адам, стали сыновьями Божиими».

Тем, которые приняли с верой Божественное Явление, Господь «дал власть быть чадами Божиими» (Иоан. I, 12). Божественное усыновление является величайшим и самым ценным достоинством для верующего человека, который уже становится, по благодати, чадом Всевышнего, Всесильного и Бессмертного Бога!

Как известно, человек был создан с самого начала «по образу Божию», но он развратился и утратил Царскую Благодать, нарушил сыновную связь, которую имел с Богом Отцом. Однако Рождеством Христовым он получил обожение, поскольку он соединился с плотью Иисуса и приобщился Его Церкви, которой Глава – Христос.

Богочеловеческому Телу Церкви была дана вся благодать Троического Божества, Которая спасает от греха, возрождает, освящает и обожает человека.

* * *

НО каждому из нас, Благодать дается «по мере дара Христова» (Ефес. IV, 7). Господь раздает Благодать Свою «по нашему труду» (1 Кор. III, 8) в добродетелях и в Таинствах.

Святым Крещением мы приобщаемся к Православной Церкви, и Причащением Тела и Крови Христовых мы соединяемся с Ним и между собой. Для осуществления этого Благодатного Дара, для его сохранения и умножения, обязателен и наш собственный вклад. Человек должен свободно возжелать своего обожения. Он хоть и получил благодать усыновления, был «зачислен» как чадо Божие, но важно то, насколько человек позволил благодати действовать в его повседневной жизни.

Это значит, что мы должны постоянно бороться против мира, плоти и дьявола, которые сопротивляются нашему Божественному званию и всячески стараются захватить нас в плен. Не будем забывать, что Церковь состоит из подвизающихся и кающихся, которые желают не только своего нравственного усовершенствования, но и святости, соединения по благодати с Богом, обожения!

* * *

ЗНАЧИТ, наша вера и наша непостоянная воля нуждаются в укреплении, для того чтобы отвергать тягу к удовлетворению обманчивых и греховных наслаждений, которые нас отдаляют от Божественного Младенца. Божественное усыновление несовместимо с удовлетворением грешных пожеланий.

Но как можно пребывать в благодатном состоянии божественного усыновления и избегать давление злых помыслов, которые постоянно жужжат в нас, с целью отвратить нас от спасительного пути?

Решительное значение имеет сохранение внутренней близости со Христом Спасителем. Живая вера, непрестанная молитва, дела любви и милосердия, терпение в испытаниях и в искушениях охраняют наше общение с Ним и укрепляют его. Покаяние, прощение и Причащение Пречистых Таин, после духовного приготовления через пост и воздержание, оживляют и обновляют наше единение со Христом.

А злые помыслы отгоняются горячей молитвой с болью к Богу, Единственному Освободителю. Сладчайший Господь наш Иисус Христос, когда человек призывает Его на помощь, тогда «приходит в затаенные места души» и освобождает от тяжкого ига и горького рабства злым помыслам (Прп. Макарий Египетский).

* * *

Возлюбленные чада о Господе,

ПОДУМАЕМ о том, что далеко от Бога и от Его Святой Церкви, Которая хранит Божественное учение и способы очищения и освящения, существуют только обман, грех, погибель. Наша Православная Церковь, Своим духовным Преданием, руководит нас Своими Святыми, Своими Архиереями и Духовными Отцами в правильном понимании и опыте Веры, а также в соединении с Воплотившимся Словом. Те, которые восстают против своих законных и канонических Православных Пастырей, нарушают Божественный порядок и сами застревают в губительной прелести своеволия.

Будем жить в стремлении к истинному обновлению нашего Божественного усыновления, воодушевленные надеждой на восхождение к Богу, на подвиги добродетели и святости.

Пусть Родившийся Господь наш Иисус Христос, Спаситель наш, утвердит нас в Исповедании правильной Веры, чуждой прелестям и ересям, особенно всеереси Экуменизма, свободной от демонских влияний и сетей, от разновидной апостасии апокалиптических времен, в которых мы живем.

Пусть Он избавит нас также от лукавых помыслов самодовольства и многостяжания, сладострастия и человеконенавистничества, и дарует нам вечную жизнь и спасение! Аминь!

Рождество Христово 2016

† Архиепископ КАЛЛИНИК Афинский с Членaми Священного Синода

 

В день Рождества была отслужена Божественная литургия.

 

 

По тому доброму христианскому исповеданию, которое показал перед своими похитителями в прошлом доблестный воин, а потом Председатель Объединения русских воинов заграницей, генерал Евгений Карлович Миллер может быть поставлен в среду новых мучеников и исповедников к общему назиданию и подражанию.

 

 

Сведения о нем даются по запискам доктора Иосифа Ландовского, служившего много лет в НКВД в качестве специалиста по наркотикам. Записки найдены у трупа доктора, в одной избе на линии Ленинградского фронта во время Второй мировой войны 1941-1945 годов испанским добровольцем А.И. (Доктор Ландовский — русский поляк, сын офицера Русской Императорской армии, расстрелянного красными во время Гражданской войны. Еще до 1-ой мировой войны он окончил в России медицинский и химический факультеты и завершил свое образование во Франции. НКВД заинтересовалось им как крупным специалистом в области наркотиков.)

 

Он арестовывается и принуждается к службе в НКВД тем, что члены его семьи превращаются в заложников добросовестности его работы. Он бежал из лаборатории, находящейся в окрестностях Москвы и фактически являвшейся для него тюрьмой, так как в ней он жил под замком.

 

Испанским издателям не удалось разобрать и понять последних слов глав рукописи д-ра Ландовского, очевидно, написанных им в состоянии умопомешательства, причиной которого было письмо к нему. В этом письме сообщалось, что его жена и дети, взятые в качестве заложников, расстреляны.

 

Как известно, Е.К. Миллер, отправившись 22 сентября 1937 года на секретное совещание по вопросу о возможности освобождения России от ига коммунистов, был предан в руки их агентов своим ближайшим сотрудником, бежавшим вслед за этим из Парижа, где все это происходило.

 

На улице Жасмин, вблизи остановки подземной железной дороги, в двенадцатом часу дня указанного числа, Е.К. Миллера втолкнули в автомобиль: один, двумя руками схватившись за горло, тянул его в автомобиль, другой толкал его снаружи. Доктор, сидевший тут же, вынув шприц, сделал ему укол. Спящего привезли в одинокий двор с садом и внесли в дом. В три часа по полуночи доктор снова со шприцем в руках вошел к генералу. Евгений Карлович одетым лежал в кровати, к ножкам которой были крепко привязаны его руки и ноги. Он хранил полное молчание. По словам доктора, он взглянул на него глазами глубокими и тяжелыми, но в них не было чувства страха. Скорее это было беспокойство, так как он глазами следил за его движениями. Доктор сделал инъекцию, стараясь не встречаться с ним глазами. Генерал напряг мускулы своей руки и это напряжение было единственным, чем он выразил свое душевное состояние. Он не жаловался, не говорил. Генерала нужно было усыпить перед отправкой в дальнейший путь.

 

Далее рассказывает доктор.

 

<<Светало, но солнца еще не было. Молча мы выехали из Парижа. После довольно быстрой езды в течение полутора часов, мы остановились и довольно долго ждали у одного переезда. Время от времени мимо нас проезжали грузовики. Один из них, покрытый брезентом, остановился около нашей машины. Шофер, обратившись к организатору этой операции Габриэлю, сказал: "Привет, товарищ, все в порядке, погружен". — "Прекрасно", — ответил Габриэль, — "Мы двигаемся! Привет".

 

Так как машина остановилась слева от нас, то я со своего сидения, высунувшись немного в окно, мог видеть ее удаляющеюся. Над номером я заметил инициалы С.Д., по которым легко догадаться, что это машина советского посольства и что она, пользуясь своей дипломатической неприкосновенностью, отвезла сегодня утром генерала в неизвестное место. Машина остановилась у въезда на аэродром, на котором не было заметно никакого движения. Мы быстро вылезли, захватив с собою весь багаж. Недалеко стоял двухмоторный аэроплан серого цвета с очень тонкими крыльями. Рядом с ним находился французский офицер с несколькими солдатами. Не успел я занять место, как принесли и поставили на пол хорошо связанный ящик. Габриэль настаивал на ускорении нашего отлета. Вскоре дверь закрылась, и заработали моторы.

 

Прошло уже более двух часов, как мы летели над морем, не теряя берега из вида, и больше трех часов с момента вылета. Габриэль, подойдя к ящику, отпер замок, разорвал металлические упаковочные полосы, которыми ящик был стянут в различных направлениях, и, сорвав сургуч, поднял крышку. Мы увидели генерала связанным, неподвижным и спящим. Колени его упирались в подбородок. Габриэль принялся быстро его освобождать. Он поставил ящик вертикально, приподняв его конец, отчего ноги генерала вывалились наружу. Далее мы вместе вынули из него Миллера, что было нелегко, так как в этот момент аэроплан проделывал очень резкий маневр. В конце концов, нам удалось усадить его на одно из сидений, где он продолжал оставаться без движений, находясь под действием наркоза. Аэроплан начал спускаться. В этот момент я посмотрел на Миллера и, заметив у него некоторые признаки пробуждения, начал за ним сосредоточенно наблюдать. Совершенно незаметно мы приземлились. Миллер по временам шевелился, стараясь движением контролировать возвращение сознания, чему, как врач, я не помогал, не желая сокращать времени, когда он не страдал.

 

Послышался шум и появился Габриэль в сопровождении трех человек, с которыми он говорил на незнакомом языке, по всей вероятности, на испанском. Двое из них взяли Миллера, усадив его на свои сплетенные руки, третий поддерживал его за спину. Это были сильные и рослые юноши, которые орудовали с "больным" с необычайной ловкостью. За ними вылезли и мы, и я видел, как его клали на носилки. К нам подъехала большая белая машина, оказавшись каретой Красного Креста. В нее поместили генерала, к которому, по приказанию Габриэля, присоединился и я, примостившись около носилок. После этого в машину влез доктор или санитар, одетый в белый халат с повязкой красного креста на руке. За ним закрылись двери и мы двинулись в путь, продолжавшийся более получаса. Выйдя из машины, я увидел перед собой прекрасную виллу, окруженную садом, стоявшую на возвышении у самого берега моря. Одновременно подъехала машина, в которой был Габриэль. Его сопровождало четверо неизвестных в форме испанских военных. Я не знаю, были ли они все испанцы. Носилки спустили и внесли в дом.

 

В одной из комнат нижнего этажа Габриэль устроил Миллера, который пришел в себя и смотрел с удивлением по сторонам. Два солдата, один снаружи у двери, а другой внутри, составили охрану.

 

Габриэль сообщил мне, что если придет ожидаемый советский пароход, то, по всей вероятности, этой ночью я отправляюсь в СССР; он же вернется во Францию, где у него есть еще дела, и таким образом использует дни, которые я проведу в пути до Ленинграда, где он меня встретит. "Теперь пойдем поговорим с Миллером," — добавил он, — "я хочу ознакомиться с его душевным состоянием прежде, чем он останется с Вами на все время долгого путешествия". Мы вошли в комнату, где находился генерал. Габриэль на испанском языке приказал часовому выйти.

 

Затем посмотрел в упор на Миллера и спросил его: "Как обращаются с Вами, генерал? Я предполагаю, генерал, что Вам небезынтересно узнать, где Вы находитесь? Вы в Испании, на берегу прекрасного пляжа. С Вами хорошо обращаются и следят за Вашим здоровьем". — "Мне это совершенно безразлично". — "Напрасно! Положение Ваше совсем не такое безнадежное, каким Вы его себе представляете по первым впечатлениям". — "У пленников ГПУ не может быть надежд". — "НКВД, генерал, это не одно и то же, есть известный прогресс, дающий некоторые возможности". — "Не буду спорить, Вам это лучше знать". — "Оставьте, генерал! К чему эта натянутость в нашем неофициальном разговоре. Как Вы думаете, чем вызвано Ваше похищение? Прошу Вас, ответьте!" — "Это совсем нетрудно, принимая во внимание мое положение начальника русских антикоммунистов".

 

"Видите, генерал, как Вы ошибаетесь. Не желая задеть Вашу гордость, я должен сказать, что опасность Вашей организации для советского союза равна нулю или подобна той, которую представляет блоха для слона, находящегося на расстоянии двух тысяч километров. Во всяком случае, генерал, Вы лично должны испытывать чувство удовлетворения. Как противник СССР, Вы сделали все, что могли. Вы проявили мужество, ум и затратили те скудные средства, которыми располагали. Это мы признаем, но!.. скажите откровенно, удовлетворены ли Вы результатами Вашей антисоветской работы? Можете ли Вы предполагать, что эти результаты заставили нас пойти на риск скандала, связанный с Вашим похищением? Не подумайте, что я хочу умалить значение сделанного Вами, но согласитесь с тем, что посольства наши не взорваны, послы наши не убиты, нет белого террора в советском союзе, нет монархического саботажа в пятилетнем плане, белые генералы не находятся на службе у германского генерального штаба, они не являются советниками ни Гитлера, ни Микадо. У нас же есть нормальные дипломатические сношения, мы заключаем союзы; мы передвигаемся с полной свободой, которую Вы, белые, не в состоянии ничем ограничить. Я знаю, Вы надеетесь иметь в СССР секретные организации и рассчитываете на решительных людей, которые мечтают о наступлении своего часа. Да, генерал, есть мечты, мечты о Вас".

 

—"Даже если бы это было не так, я не могу с Вами спорить. Я выполнил свою присягу и свой долг, и если я пал, то пал с честью".

 

—"Это признано, генерал, признано. Верьте, для большевиков приятно слышать все это и сознавать, что это не фарс, как это почти всегда случается, приятно слышать от Вас, который известен как человек чести. Поэтому я хочу Вас успокоить. Мы Вас не похитили для того, чтобы получить признания и сведения, касающиеся Ваших друзей и Вашей организации. Здесь мы можем говорить без опасений быть выданными. Относительно Вашей организации мы знаем больше, чем Вы, так как в ней есть неоткрытые Вами наши шпионы. Что Вы мне скажете о Вашем любимце Скоблине? Что, даже подозревая, Вы не можете этому поверить, не правда ли? Странные Вы все, генерал... Помните, год тому назад Вы должны были посетить некоего доктора Зелинского. Помните? Вот он", — тут Габриэль указал на меня. — "Тогда Вас спас от похищения не белый, а троцкист. Но вернемся к Скоблину. Вы оставили письмо*, в котором разоблачаете его, в случае, если не вернетесь со встречи. И Вы же делаете ему предосторожность в отношении Вашей организации и не предпринимаете никакой в отношении собственной безопасности. Это абсурд! Чего Вы этим добились? Да, Скоблин не может быть Вашим заместителем, но этим Вы спасли уже погибшую и бесполезную организацию. А Вы-то, генерал, что?"

 

—"Выше моей личности стояла организация. Я не мог показать страха перед подчиненными. Может быть, Вам это непонятно?" — "Да нам уже известна Ваша военная гордость. В конце концов, все это уже случилось и ничего не изменишь. Посмотрим, поймем ли мы друг друга. Я не сомневаюсь, генерал, что Вы, по своему, любите Россию. Я в это верю и, основываясь на этом Вашем чувстве, предлагаю Вам послужить ей на благо. Вам, без сомнения, уже известно все случившееся с некоторыми советскими генералами. В данном случае я имею в виду сам факт, а не мотивы и причины расстрела. Мы хотим, генерал, чтобы Вы в этом случае исполнили роль патриота. И так как эта роль очень Вам подходит, то нам было бы желательно, чтобы Вы согласились".

 

—"Это все очень странно. Объясните мне". — "Хорошо. Вам нет надобности принимать решение сейчас же, так как у Вас будет возможность обдумывать предложение столько дней, сколько нужно кораблю, чтобы доплыть до СССР. Слушайте же, чего мы от Вас хотим: Вам известно, что Гитлер готовит нападение на СССР — для Вас всегда Россию — Вам это известно, так как у Вас просили военного и политического сотрудничества. В этом гитлеровском плане были замешаны расстрелянные в Москве генералы и еще другие, имена которых мы вскоре назовем, а с ними Троцкий и некоторые политики, на которых Вам тоже укажут. Узнав это от немецкого Генерального штаба, который продолжает настаивать на исполнении этого плана, Вы, преодолев в себе политические разногласия и ненависть к коммунизму, выдаете уже расстрелянных генералов, а теперь неожиданно еще живущих изменников и их интернациональных соучастников". — "Но ведь это все неправда!" — воскликнул генерал.

 

—"Все нет! В отношении Вас это неправда, но факты налицо. И не все ли равно, какими случайностями они будут окружены. Нет, теперь Вы мне не отвечайте. Вы должны все взвесить, генерал; другого выбора нет. Обо всем поговорите с доктором. Для Вашего же добра, примите предложение. Я с Вами откровенен, и говорю это не для того, чтобы Вас устрашить, но чтобы Вас поберечь. Во всяком случае, там Вы заявите то, что Вам будет приказано. Подумайте об этом хорошо, генерал, а тем временем требуйте все, что Вам необходимо, и оно будет доставлено, если не будет противоречить Вашему положению. И последний вопрос, чтобы закончить разговор: по всей вероятности, через несколько часов мы погрузимся на пароход — должны ли мы Вас доставить на него связанным или спящим. Для того, чтобы не прибегать к этой неприятной необходимости, мне достаточно Вашего честного слова, что Вы не будете пытаться покончить жизнь самоубийством. Что Вы мне ответите, генерал?"

 

—"Я не покончу самоубийством прежде всего потому, что мне это запрещает моя религия". — "По крайней мере, до чего-то нам удалось договориться. Больше Вас не будем беспокоить". Мы вышли, и в комнату снова вошел часовой.

 

Уже было больше часу ночи, когда мы получили извещение о том, что установлена связь с судном, на которое мы должны будем погрузиться, и что в данный момент оно лавирует у нашего берега.

 

Мы пошли за Миллером. Прежде чем выйти из комнаты, Габриэль напомнил генералу данное им обещание и сообщил, что его даже не свяжут. Миллер подтвердил данное им слово, и без дальнейших задержек мы отправились в путь. Вскоре мы прибыли на берег. В темноте можно было распознать силуэты маленьких лодочек, плавающих вблизи берега. У самого берега стоял неосвещенный катер. Габриэль, Миллер и я поднялись на его борт; немедленно заработал мотор, и мы отчалили. Изредка по сторонам появлялись плывущие куда-то лодки. Одна из них прошла почти вплотную к катеру, и я обратил внимание на то, что она была битком набита людьми. Я спросил Габриэля, были ли люди эти рыбаки. Он мне пояснил, что это эвакуация гражданского населения, не желающего попасть в руки фашистов. Генерал находился между Габриэлем и мной и за все время плавания не произнес ни одного слова. Наконец, вдали мы заметили слабый мигающий свет, оказавшийся сигналами советского судна, к которому мы плыли. По мере нашего приближения световые сигналы становились все яснее, и наконец мы причалили к огромной черной массе. Наверху была слышна русская речь. Катер проплыл некоторое расстояние вдоль корабля и остановился у лестницы. С помощью команды мы поднялись наверх. Миллер молча последовал нашему примеру.

 

Наверху у лестницы нас встретил капитан. "Останьтесь с Миллером, доктор", приказал мне Габриэль, удаляясь вместе с капитаном. Генерал и я вошли в темную каюту, свет в которой зажгли только тогда, когда за нами плотно закрылась дверь. Через четверть часа вернулся Габриэль вместе с капитаном, который увел с собою Миллера.

 

Оставшись со мною наедине, Габриэль торопливо сообщил мне о том, что он освободил меня от надзора за генералом, который теперь будет вести капитан. "Таким образом, — добавил он, — с Вас снята всякая ответственность. Вы будете единственным человеком на судне, имеющим право говорить с Миллером. Относительно этого у капитана имеется приказ. На Вас же лежит обязанность следить за обращением с ним и за состоянием его здоровья. Вы можете оставаться с ним наедине и, вообще, предпринимать все, по Вашему мнению, необходимое, только не в вопросе его охраны. В Ленинграде я Вас встречу и Вы доложите мне все интересное из области Ваших разговоров с генералом. Это все, доктор. Счастливого пути!"

 

Оставшись один, я захотел взглянуть на Миллера. В его каюту я вошел вместе с капитаном. В ней было темно, и свет опять зажегся только тогда, когда за нами плотно закрылась дверь. Миллер лежал на кровати, к которой веревкой были привязаны его руки. На мой вопрос, не слишком ли туго стянута веревка, он ответил отрицательно. Предупредив его, что в случае, если он почувствует боль или затруднение в кровообращении, то должен немедленно позвать меня, я ушел, и, разместившись в соседней каюте, крепко заснул.

 

Через несколько дней, когда мы были уже в Северном море, я пошел навестить генерала. Войдя в каюту, я поздоровался с ним, стараясь быть непринужденным, что мне плохо удавалось. Мое заявление, сделанное накануне капитану, освободило Миллера от веревок, и он был свободен.

 

Когда мы плыли уже по Балтийскому морю, мое беспокойство за сердце генерала все возрастало, а после тщательного осмотра я пришел к заключению, что состояние его здоровья с каждым днем ухудшается, несмотря на регулярные приемы дигиталиса.

 

Однажды вечером я рискнул завести с Миллером серьезный разговор, и начал так: "Что же, генерал, думали ли Вы о том, что Вам было предложено, когда мы уезжали из Испании?" — "Естественно, я думал об этом". — "Не будет ли бестактностью с моей стороны, если я Вас спрошу, к какому решению Вы пришли?" и, не давая ему времени ответить, добавил: "Верьте мне, это не любопытство, я стараюсь лишь помочь Вам решить очень трудный для Вас вопрос. Но если Вы желаете воспользоваться своим правом мне не отвечать или полагаете, что разговор со мною может Вам повредить, то тогда не отвечайте. Предупреждаю Вас, что мое отношение к Вам и мой уход за Вами от этого не изменятся".

 

Довольно долго генерал молчал. Я заметил, что в нем происходила внутренняя борьба. "Не знаю, хорошо ли я запомнил то, что мне сказал другой господин. Насколько я понял, от меня хотят получить ложное показание, не так ли?" — "Да, — ответил я, — показание, но определять его с такой опрометчивостью..." — "Опрометчивостью?" — перебил он меня, — а может быть опрометчивостью является то, что мне сделали подобное предложение?" — "Для Вас, генерал, это главное?" — "Безусловно, прежде всего это вопрос морали," — сказал он без всякого колебания и напыщенности, как самую обыкновенную вещь. — "Какой морали?" Генерал посмотрел на меня с тем же удивлением, с каким я наблюдал за ним, и ответил: "Вы этого не видите? Удивительно. Я должен врать, доктор. Да или нет?" — "Ах!.. Дело в том, что Вы должны дать фальшивое показание," — подчеркнул я. "Естественно, я должен буду клясться честью..." На этот архаический разговор я реагировал так: "Где Вы находитесь, генерал? Отдаете ли Вы себе отчет в том, что вступаете на советскую территорию? Насколько я могу заметить, Вы совершенно неспособны приспособиться к среде, даже больше — Вы ее игнорируете. Но то, что Вы ее игнорируете, не значит, что она не существует. Советская среда существует, она нас окружает, поглощает и ведет". — "Думаете ли Вы, доктор, — перебил он меня, — что действительно так сильна и всемогуща советская власть? Настолько сильна, что может диктовать нам мораль?" — "Мне совсем не трудно ответить Вам утвердительно, генерал, и привести тысячи примеров в подтверждение, но мне кажется, что при Вашей неспособности отойти от Вашей "абсолютной" морали, все они не будут иметь значения веских аргументов". — "Я продолжаю Вас не понимать, доктор. Может быть, для Вас существует две или больше моралей?" — "Да, генерал, и сейчас я сделаю попытку поставить себя в Ваше положение и рассуждать так, как будто бы я — это Вы". — "В самом деле? Я слушаю Вас с интересом".

 

—"Если Вы захотите представить себе безгранично злой режим, то для Вас это будет советский. Режим является злым до крайности тогда, когда в нем личная мораль и субъективное добро в действительности объективное зло. Быть верным злому режиму, честно и самоотверженно его защищать и, наконец, умереть за него, и все это только ради исполнения присяги, есть укрепление в себе дурного начала. Не так ли?" — "Совершенно верно". — "Вот видите, генерал, как обстоятельства меняют понятия об абсолютной и субъективной морали". — "Вы, доктор, очень ловкий полемик. Я уже раньше имел сведения о большом прогрессе диалектики в СССР, но когда какая-нибудь политика или философия создает великих диалектиков, я им не доверяю, потому что всякая ложь для своего существования нуждается в софистике. В данном случае, я не буду оспаривать все то, что Вы излагаете, так как с нетерпением хочу узнать, куда все это клонится". — "Это узнать не трудно: к тому, чтобы заставить Вас сделать выбор. Вы должны или подчиниться советскому приказу, или отклонить его. Вашими действиями, насколько я вижу, повелевает мораль, которая нисколько не подвергнется опасности. Сделайте заявление, направленное против некоторых заговорщиков и неприятелей советского режима".

 

—"Для меня режим этот порочный, а по Вашему, "служить порочному режиму — значит укреплять его". А борьба с его неприятелями не является ли службой ему?" — "С одним условием, генерал". — "Каким?" — "Если эти неприятели представляют собою хороших людей..." — "Противоположное плохому есть хорошее". — "Это было бы верно, но только при перестановке терминов". — "А именно?" — "Противоположное хорошему есть плохое. Это истина без исключений. Неприятель плохого человека может быть также плохим. Противник одного убийцы может быть таким же убийцей. Противники советского режима вовсе не должны быть людьми хорошими, они могут быть такими же порочными и даже хуже... Считаете ли Вы Троцкого лучше Сталина? Упрощая весь этот вопрос — Вам надлежит сделать выбор между Троцким и Сталиным... Как видите, это нечто, что лежит вне рамок Вашей личной морали".

 

Не встречая возражений со стороны генерала, я был уверен, что одержал полную победу. И, считая разговор оконченным, предложил ему папиросу, собираясь уходить. Он принял предложенную папиросу, а я удалился, испытывая полное удовлетворение собой.

 

На следующий день я посетил генерала позже обыкновенного. Мне хотелось еще до нашего свидания ответить в уме на все те вопросы, которые могли составить его показание. Мне хотелось облечь все это в такую форму лжи, которая придала бы Миллеру вид русского патриота, действующего исключительно во имя любви к народу, во имя спасения вечной России от нового нашествия. С этими радужными надеждами я вошел в каюту. Генерал сидел на кровати и курил. Осмотрев его пристальным взглядом, я нашел его в полном спокойствии. Я начал сразу же с обсуждения деталей его будущего дела. Прежде всего он должен отрицать факт своего похищения; его поездка в советский союз является добровольной. Его свидание с немецкими военачальниками действительно было и, узнав на нем о плане вторжения и расчленения России, он решил разоблачить заговор расстрелянных генералов. Я говорил, не переставая, стараясь не пропустить какой-нибудь детали, и только сказав все, замолчал, приглашая его своим молчанием вступить в разговор.

 

Он это понял и начал с вопроса: "Мои показания уже не могут повредить расстрелянным военным?" — "Естественно, нет". — "А если они уже расстреляны, то каким образом мои показания могут предупредить вторжение?" — "Быть может, есть еще другие генералы, замешанные в заговоре". — "А политические предатели будут тоже расстреляны, если я дам показание?" — "Они будут расстреляны независимо от того, дадите ли Вы его или нет". — "Могу я узнать, кто это такие?" — "Я не знаю всех тех, кто должен предстать перед судом, но во всяком случае среди них будут: Ягода, бывший начальник НКВД, Бухарин — председатель Коминтерна, Рыков — бывший председатель совета комиссаров, а остальные, по всей вероятности, близкой к ним категории. Как видите, вопрос идет о людях, которые были вождями революции и палачами Ваших единомышленников". — "Таким образом, согласно Вашим словам — это порочные враги порочного режима". — "Я, генерал, рассуждал, рассматривая вещи с Вашей точки зрения. Я же лично предан Сталину и его режиму".

 

Миллер внимательно посмотрел на меня и затем, не торопясь, сказал спокойным голосом, в котором чувствовалось убеждение: "Я очень сожалею, но должен разочаровать Вас, доктор. Я врать не буду. Так как мои противники большевики, троцкисты и сталинисты ненавистны мне в одинаковой степени, то я, как царский генерал, не позволю себе играть на руку одной из этих банд убийц. Я могу послужить еще своему делу и России. Я докажу всему миру и моим солдатам, что есть честь и доблесть в русской груди. Смерть будет моей последней службой Родине и Царю. Подло я не умру".

 

В словах генерала не было ни малейшей напыщенности и ни малейшего волнения. Слушая его речь, мне казалось, что я слышу приятную музыку. Мой отец, этот старый полковник, сказал бы, вероятно, то же самое. Облик моего отца, не будучи внешне похожим на генерала, как бы вошел в Миллера, отчего я испытывал известное возбуждение. Наступило тяжелое молчание. Я не находил в себе сил для продолжения разговора и покинул каюту, молча оставив на кровати генерала пачку табаку.

 

Два дня плавания разделяли нас от Ленинграда. После разговора с генералом я встречался с ним только для того, чтобы дать ему дигиталис. В течение последней ночи плавания мне не удалось заснуть ни на минутку. Рано утром я услышал шум и голоса работающей на палубе команды, что было знаком нашего скорого прибытия, назначенного капитаном на восемь часов утра. Часы показывали четыре. Я встал, умылся и вышел на палубу. Каюта Миллера меня притягивала, но я откладывал свое посещение и для того, чтобы убить время, занялся распознаванием силуэтов Ленинграда, погруженного в предутреннюю темноту. Наконец, я решился и вошел к Миллеру, который, вновь связанный, лежал на кровати и спал. Дав часовым знак не будить и стараясь не шуметь, я вышел и вернулся в свою каюту. Вдруг мне пришла в голову, как мне тогда казалось, гениальная мысль — дать генералу перед выходом на берег ежедневную дозу дигиталиса, который поможет его сердцу перенести первую встречу с чинами НКВД. Это, такое простое и обыкновенное, показалось мне в тот момент чем-то возвышенным — последней ценной услугой генералу. Я взял свой маленький чемоданчик с медикаментами и отправился к Миллеру. Когда я вновь увидел связанного генерала, то почувствовал прилив страшного негодования. Мне хотелось выругать сторожившего его матроса, которому я приказал развязать веревки и выйти из каюты, что он и сделал с кроткими глазами ягненка.

 

"Мы прибываем, генерал," — заявил я. — "Я об этом догадался, слушая сирену. Могу я уже встать, как Вы полагаете?" Этот вопрос, в котором чувствовалась просьба о разрешении, заставил меня покраснеть. Кивком головы я ответил утвердительно и повернулся к нему спиной, чтобы дать ему возможность одеться. Когда мне показалось, что он уже с этим покончил, я повернулся и, глядя на генерала, представил его себе, сходящим на берег в своей парижской одежде, неспособной предохранить его от холода. Температура была низкой, и утро обещало быть зимним. "Вам холодно, генерал?" — Спросил я его. — "Чувствую, что утро достаточно свежее," — ответил он, потирая руки. Ничего не говоря, я отправился в свою каюту, быстро открыл один из чемоданов и, достав теплую нижнюю рубашку и шерстяной свитер, вернулся с этими вещами к Миллеру. Вначале он отказывался одеть нижнюю рубашку, предпочитая одеть ее позже, в Ленинграде, и только после моего предупреждения, что ее у него отберут, если она не будет на нем, он ее одел. Видимость увеличивалась, но пароход двигался медленно. Я сказал, что буду завтракать вместе с генералом. Его я убедил хорошенько поесть после дигиталиса. Вскоре после завтрака я заметил, что пароход остановился, вслед за чем послышался шум падения якоря и голоса матросов. Генерал бросил недокуренную папиросу. "Разрешите?" — Сказал он, поднимаясь и направляясь к окошку, около которого он застыл, устремив свой взгляд вдаль. Я предоставил генералу весь иллюминатор, в который он, бледный и неподвижный, как изваяние, продолжал смотреть неморгающими глазами. Какие воспоминания нахлынули на него при виде Петербурга? Я очень внимательно следил за ним, почти затаив дыхание. Вдруг мое сознание прорезала ужасная мысль: я вспомнил, что, уходя из каюты, оставил свой чемоданчик с медикаментами открытым на кровати генерала. Я вздрогнул от мысли, что содержимым некоторых флакончиков можно было воспользоваться как смертоносным средством. Целый ряд тревожных предположений промчался в моей голове... Да, генерал мог... Да, это все возможно сделать в один миг... Я почувствовал, как у меня по спине пробежали холодные мурашки. Нет, сказал я сам себе, ведь он дал честное слово, что не покончит с собой. А вдруг, вновь подумал я, переживания, связанные с прибытием в Ленинград, и страх перед неминуемыми мучениями его поколебали? Я взглянул на ампулы и пузырьки, стараясь обнаружить следы кражи. Может быть, дигиталис? Я посмотрел жидкость на свет и попытался подсчитать дозы, данные генералу, стараясь установить количество остатка. В этот момент я остановил глаза на генерале, который продолжал пребывать все в том же положении, производя впечатление трупа на ногах. В голове у меня пронеслась мысль, что он уже мертв, но каким-то чудом продолжает стоять. Страх меня душил. Я уже представил себе бездыханное тело генерала, лежащее у моих ног. Сильный скрип, похожий на скрип колес, вывел меня из этого состояния и я вновь взглянул на профиль Миллера и застыл, точно загипнотизированный: по его щекам катились слезы. Не знаю почему, но в этот момент спокойствие вернулось ко мне. Страх исчез, и я почувствовал уверенность в том, что генерал не отравился. Теперь я был уверен в генерале, как в самом себе. Когда мой взгляд снова остановился на пузырьке с дигиталисом, я не почувствовал прилива беспокойства, но спокойно определил, что половины имеющегося лекарства было бы достаточно, чтобы принявший его умер через несколько часов. Во рту у меня пересохло, и я решил выпить стакан чаю, тем более, что чайник стоял на столе. Наливая себе, я машинально налил и генералу и, когда ставил чайник на место, меня осенила одна мысль... В то же самое время генерал повернул голову и сказал: "Мы причаливаем, уже ставят сходни," и снова устремил свой взгляд в окно. С этими словами картина пытки и конца генерала встала в моем воображении, отчего я почувствовал сильную душевную боль. Я не был больше в состоянии следить за своими мыслями и не знаю, как между моими пальцами очутился пузырек с дигиталисом, половину которого или больше я вылил в стакан генерала. Как автомат, я спрятал лекарство и запер чемоданчик. Послышались приближающиеся шаги. Я взял в каждую руку по стакану и голосом, который мне показался довольно странным, предложил: "Последний стаканчик, генерал!" — "Спасибо," — ответил он, беря стакан в свою руку. Я пил с закрытыми глазами, а когда их открыл, генерал уже ставил на стол свой стакан. "Папироску еще?" — "Спасибо, доктор, спасибо!" Зажигая ему папиросу, рука моя не дрогнула. Послышались голоса у двери. Через стекло я увидел полушубки чекистов. Дверь открылась, и потянуло холодом. "Холодно ли Вам, генерал?" — "Нет, доктор. Я очень Вам благодарен за одежду, без которой я бы дрожал от холода, а они могли бы вообразить, что я дрожу от страха". Несколько мгновений никто в дверях не показывался. Затем раздались тяжелые шаги, и всю дверь закрыла плотная фигура одного из начальников НКВД. "Арестованный?" — Спросил он. — "В Вашем распоряжении, сударь," — ответил генерал, сделав шаг вперед. Фигура чекиста оказалась рядом. Генерал поднял ногу, чтобы переступить через порог, но, делая это, повернул назад голову и посмотрел на меня. Я не могу описать этого последнего взгляда. Мне хочется верить, что я прочел в нем для себя прощение и благодарность.

 

На пристани меня уже поджидал Габриэль, вместе с которым я в поезде отправился в Москву. На другой день, рано утром, меня разбудил телефонный звонок Габриэля, который сообщил мне о смерти Миллера**, сказав: "Какая досада — целый год работы потерян">>.

 

 

 

 

 

 

 

Прежде чем бежать «брататься», нужно хорошо понимать, с кем мы имеем дело, в том числе во «Вселенском патриархате» Константинополя. Куда в начале ХХ в. на престол патриарха незаконно протащили Мелетия IV, масона, который «после своего посвящения развивал масонскую деятельность везде, где бы он ни находился во все время своей бурной жизни». После чего именно Константинопольский патриархат, как «слабое звено», стал проводником экуменизма... У нас же сегодня возникает резонный вопрос: что это за «пять братьев из РПЦ», которые тайно готовили «Гаванскую Унию»?..
 * * *

(справа: Патриарх Мелетий (Метаксакис) и англиканский «архиепископ» Ланг)

 

От редакции: Мелетий умер от страшной, мучительной болезни. Говорят, что он лишился рассудка и через шесть дней испустил дух, скрежеща зубами и ломая себе руки. В предсмертной агонии он стенал: «Я мучаюсь, потому что разделил Церковь!» Но Церковь разделить никто не в силах, потому что, по обетованию Спасителя, и врата ада не одолеют ее (Мф. 16, 18). Он отделил лишь себя и всех тех, кто уклонился от богослужебного порядка Апостольской Церкви.

 * * *

От Константинопольской патриархии: патриарх Мелетий IV — председатель, Кизический митрополит Каллиник, В.Антониадис — мирянин, проф. Халкинского богословского института.

От Кипрской Церкви: Никейский митрополит Василий (впоследствии Вселенский патриарх 1925–1929 гг.).

От Сербской Церкви: Черногорский и Приморский митрополит Гавриил (впоследствии Сербский патриарх, †1952), д-р Милутин Миланкович — мирянин, проф. математики и механики в Белградском университете.

От Элладской Церкви: Драчковский митрополит Иаков.

От Румынской Церкви: архимандрит Юлий (Скрибан).

1. Вопрос о перемещении больших праздников в память святых на ближайший воскресный день с целью уменьшить количество неприсутственных дней. 2. Препятствия к браку. 3. Вопрос о браке духовных лиц: 

а) епископский сан и брак; б) второй брак овдовевших диаконов и священников; в) необходимо ли таинству священства непременно следовать после таинства брака?

4. Вопрос о богослужениях. 5. Посты. 6. Необходимость созывать каждый год всеправославные соборы.

• отменой церковного юлианского календаря для неподвижных и подвижных праздников, с допущением возможности, чтобы Пасха стала неподвижным праздником, зафиксированным в определенный воскресный день; • готовностью принять всякую новую, более совершенную в научном отношении календарную систему, не исключая даже отказа от седмичного порядка дней; • допущением женатого епископата, второго брака священнослужителей, соответственно — брака после рукоположения; • сокращением продолжительности богослужений и постов.

1. Об исправлении юлианского календаря и об определении празднования Св. Пасхи «на основании астрономических вычислений». 2. Об условиях, при которых Православная Церковь участвовала бы в обсуждении нового календаря, «более совершенного в научном и практическом отношении». 3. О браке священников и диаконов после рукоположения. 4. О втором браке овдовевших священников и диаконов. 5. Определения разнородного содержания: о нижней границе возраста рукоположения в три степени священства; о волосах и внешнем виде клириков; о сохранении монашеских обетов; о препятствиях к браку; о праздновании памяти святых в течение недели как присутственных днях; о постах. 6. О праздновании 1600-й годовщины Первого Вселенского Собора в Никее (325–1925 гг.); о созыве Всеправославного собора. 7. По вопросу о решении живоцерковнического собора, бывшего в Москве в июне 1923 г., который лишил сана находящегося в тюрьме Всероссийского патриарха Тихона.